Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе
Шрифт:
— Слушаюсь, ваше величество. — Витте и не думал уходить, хотя, поспешно вскочив вслед за государем, стоял теперь в отдалении.
— Что Звегинцев, опять подкрепление просит? — встретил государь вопросом Дурново.
— Опять, ваше императорское величество. — Министр дерзко уставился на Николая. Его холодные, удивительно светлые глаза были безмятежны до пустоты. — Сначала два полка требовал, теперь две дивизии. Аппетиты!
— Трудно у них там, Петр Николаевич.
— Еще бы не трудно, ваше величество! Звегинцев пишет, что катастрофа близка и предотвратить ее можно только быстрой присылкой войск. Но где сейчас легко?
— Все равно помогите им чем-нибудь, посоветуйтесь еще раз с Бирилевым. Он такой покладистый! В первую голову заложников надо выручить. Это я на вас возлагаю.
— Можно послать бронепоезд, ваше величество. — Дурново задумался. — Скажем, из Вильно?
— Да, придумайте что-нибудь… — сказал он, отпуская министра.
Властно распахнув двери, в кабинет стремительно вошла Александра Федоровна. Надменно вздернув подбородок в ответ на низкий поклон Сергея Юльевича, она порывисто заняла императорское кресло.
— Вы хоть знаете, что творится, сударь? — взволнованно дыша, обратилась она к премьеру.
— Полагаю, что так, ваше императорское величество.
— Тогда этому нет названия! Я не нахожу слов от возмущения!
Николай демонстративно уставился в окно. Цепочка следов уводила взор в бескрайние завьюженные пространства.
— Вам угодно задать мне вопрос, ваше императорское величество? — с почтением в голосе, но твердо спросил Витте.
— И даже два, — с ломаного русского она перешла на немецкий. — Вы знаете, сударь, что бандиты захватили в качестве заложников тридцать именитейших прибалтийских дворян.
— Нет, ваше императорское величество, не знаю, но Петр Николаевич, надо думать, осведомлен.
— И вы так спокойны? Это же настоящий якобинский террор, господин Витте!
— Надеюсь, их еще не гильотинировали? — с безмятежным спокойствием осведомился Витте.
— Шутить изволите? — Царица гневно прищурилась и, кусая губы, с трудом, словно преодолевая непосильное внутреннее сопротивление, добавила почти спокойно: — Конечно, вы могли и не знать. Наша матушка-Россия так необъятна, у вас столько неотложных дел.
— Да-да, Сергей Юльевич очень много работает, — поспешил подтвердить Николай. — Очень много.
— Бедный Рихтер жаловался мне, что у него сожгли имение. Он просил выслать летучий отряд из трех родов войск, — как бы вскользь упомянула она. Когда министр-председатель ушел, Александра Федоровна бросилась к мужу. — Это ужасно! У меня только что была депутация дворянских ландтагов. Наши друзья в отчаянии и умоляют о защите. Надо каленым железом выжечь разбой.
— Я скажу Дурново.
— Этого мало. Ударь кулаком по столу! Будь всегда и со всеми тверд, дорогой. Покажи им всем свою властную руку. — Сжав пальцы мужа, она покрыла их частыми поцелуями. — О, твои милые руки! Кулак — это единственное, что надо русским. Дай им его почувствовать.
Как это часто случается с экзальтированными натурами, императрица действительно забыла о том, что ей хотелось больше всего забыть, — о Манифесте, которым ее августейший супруг даровал своим подданным конституцию. Поэтому она была вполне искренна, когда повторила свой наиболее убедительный довод.
Заверив поджидавших ее баронов в абсолютной поддержке государя, она присела за столик в стиле Людовика Солнце и быстро набросала записку, которую вместо подписи скрепила мистическим знаком свастики.
— Нюта! — вызвала она Вырубову. — Отдай это, душенька, сегодня.
В тот же вечер посредник между руководством «Союза русского народа» и двором помощник гофмаршала князь Путятин воспользовался явкой для негласных свиданий в одном из помещений яхт-клуба на Крестовском острове, чтобы увидеться с «истинно русскими» людьми фон дер Лауницем и фон Раухом. На другой день записка с тайным знаком, выбранным мистически настроенной царицей, была размножена на гектографах министерства внутренних дел, где секретно печатались прокламации «союзников».
После короткого совещания, в котором принял участие соотечественник и интимный друг государыни Адальберт фон Краммер, было решено начинать. Краммер, по обыкновению, много и долго говорил о примате расового фактора во всех без исключения очистительных операциях.
И пошло…
Тайные фельдкурьеры, получающие жалованье из фондов, основанных покойным Плеве, пустившим крылатое выражение «проработка погромом», разнесли переведенное на русский язык воззвание Александры Федоровны по губернским городам и таким уездным оплотам «союзников», как Почаевская лавра, где подвизался скандальный иеромонах Илиодор.
В Москве оттиски получили чиновник для особых поручений при губернаторе граф Буксгевден и редактор монархической газеты «Московские ведомости» прибалтийский немец Грингмут, в Риге — ландмаршал Мейендорф, редактор Вейнберг и полковник Волков.
По пути из Зимнего в Царское Село, куда августейшая чета отбыла на следующей неделе, государыня велела остановиться у Чесменской часовни, где долго и горячо молилась перед чудотворной иконой Троеручицы. Даже сознание потеряла в приливе очистительного экстаза.
— Она услышала меня! — прошептала Александра Федоровна, целуя икону. — Передо мной вдруг раскрылись дали времен, — призналась потом Вырубовой. — И я увидела…
Что могла увидеть она в тот хмурый чухонский полдень, когда из облачной массы проглянули вдруг окна беспощадной, дышащей лютой стужей синевы?
Звегинцев действительно пребывал в отчаянном положении и ежедневно бомбардировал министерство внутренних дел телеграммами. Его уже не смущало, что кто-то из телеграфистов, сочувствующих социал-демократам, регулярно расшифровывает все депеши, которые появляются потом на страницах либеральных газет. О собственном престиже он уже не заботился и даже сам утешал Волкова, бледного от бессильной ярости: