Послание

Казменко Сергей Вадимович

У ворот толпились стражники - слишком много для обычного дня. Неужели они уже решились? Ах нет, вспомнил, Тогерро докладывал несколько дней назад о том, что это ничтожество Нандув сжег Тигорис и движется с войском в нашу сторону. Сын пастуха, он думает, что сможет долго удержаться у власти. Говорят, что он даже собирается завоевать весь мир - у него и желания ничтожны. А я еще приказал ремонтировать стены, раздать оружие горожанам - зачем? Что это может изменить?

А гонец... Забыл, забыл про гонца. Надо было приказать его казнить. А впрочем, плевать, так даже лучше - больше боятся тогда, когда мои действия непредсказуемы.

Я выехал из ворот и погнал коня по Тигорской дороге. Вот здесь, здесь все это и случилось. У этого проклятого высохшего дерева - я прикажу его сжечь! И эти хижины - как мог я забыть, что живущие в них тоже могли что-то видеть? Всесильные боги, за что вы так наказали меня? Чем провинился я перед вами? Неужели это такой страшный грех - мечтать о том, чтобы тебя любили?

Ее глаза... Ни у кого и никогда не видел я такого взгляда. Злой дух Нукан направил меня той дорогой в тот роковой день. И она набирала воду у источника, и подняла на меня взгляд, и улыбнулась... Ведьма! Она околдовала меня! И той же ночью я вышел из города через тайный проход, и мы вдвоем с Менаром поскакали туда. Тогда тоже светила полная луна... Почему тоже? О, проклятая тварь, и этот туда же! Я изо всех сил ударил Диггана плеткой и развернул почти на месте. Он чуть не свернул на ту тропинку, на ту самую, по которой я как безумец не раз скакал ночами. Но нет, там, куда он хотел меня принести, больше ничего нет. Там пустыня, и тот источник засыпан, уничтожен. Я не был там, но я знаю. Они не осмелились бы ослушаться моего приказа. Но Менар, которого я считал своим другом, своим единственным другом - он узнал об этом раньше, чем мои воины успели схватить его. И мне никогда, никогда не узнать теперь, правды ли сказала она мне той ночью! Никогда, никогда! Проклятый Менар, ну чем я хуже тебя, ну почему меня нельзя любить?! И я пришпорил Диггана и погнал его вскачь, не разбирая дороги, прочь от людей, прочь от стражи, которая не сегодня-завтра набросится на меня сзади и порубит на куски, туда, к голым вершинам холмов, туда, где я могу остаться один. Какие-то ветви хлестали меня по лицу, и я выхватил меч и стал рубить все подряд, все, что вставало мне поперек пути. И вдруг в глазах у меня потемнело. И я очнулся.

Я стоял, тяжело дыша, на вершине какого-то холма. Сердце безумно колотилось в груди, не хватало воздуха, и ноги дрожали от усталости и напряжения. А в руке - в руке моей была какая-то алюминиевая трубка, вся изогнутая и помятая, как будто ей долго-долго колотили по камням. Да так и было, наверное, ведь в своем безумии, передавшемся мне через века от безумного правителя Кьерра, я вырвал одну из стоек, что поддерживали тент у входа во дворец, и крушил ею все подряд на своем пути. Хорошо еще, что я пришел в себя раньше, чем мне встретился хоть кто-нибудь живой, а не тени из далекого прошлого. Но я, наверное, наделал шуму: оглядевшись, я увидел, как со стороны лагеря - отсюда до него было километра полтора, и он теперь был ярко освещен, как вечером, перед отбоем - в мою сторону едет с зажженными фарами джип. Собственно, только пляшущий свет его фар и был различим во тьме под холмом.

Я отбросил в сторону алюминиевую трубку и опустился на землю. Сил для того, чтобы стоять, у меня больше не было.

Я больше не входил во дворец. Не думаю, чтобы безумие Кьерра снова вселилось бы в меня - слишком велико было потрясение от первого раза, слишком сильно изменило оно мой взгляд на жизнь. Но я чувствовал, что и Вернел, и остальные очень беспокоятся за меня, и не хотел волновать их без нужды. И мне не нужно было возвращаться в тот зал, чтобы увидеть снова его - каменная резьба навеки застыла в моей памяти. Правитель Кьерр думал, что сумел скрыть навеки, потопив в крови, свое горе и свое унижение - но помимо своей воли собственными руками он сотворил каменные письмена, которые мое сознание сумело прочесть спустя многие столетия. Лишь потому, что и сам я был в состоянии, во многом сходным с тем, которое двигало его руками, когда он покрывал узорами стены своего зала. И сам я тоже способен был отправить в неведомое будущее столь же страшное послание - я вспомнил картину, которую писал накануне поездки к Вернелу. Мы с Кьерром оказались в чем-то очень близки, несмотря на все разделявшее нас время, несмотря на разницу в нашем воспитании, поведении, в нашем культурном окружении. Мы оказались близки в чем-то очень глубинном - и потому я смог прочитать его невольное послание. И потому кто-то еще сможет прочитать и мое послание, если я его не уничтожу собственными руками.

От одной мысли об этом мне становится не по себе. И не дает мне покоя страшный вопрос - почему зло, посеянное когда-то, оказывается столь сильным, что способно преодолеть столетия? Почему постижение и сотворение добра всегда требует усилий, а зло вырывается на свободу само по себе? И есть ли у нас надежда устоять против этого зла?