После бури. Книга вторая
Шрифт:
Вот какую ношу, какую ответственность Бондарин на себя взял! Коснись Корнилова, он бы никогда! Наоборот, этот опыт природы, эта возрастная неопределенность, за которой, конечно, следовали еще и другие неопределенности, эта всеобщая Катюшина известность и всеобщие к ней симпатии Корнилова напугали бы, от любых серьезных намерений отвели, а Бондарин мог!
Нет-нет, себя на месте Бондарина он, Корнилов, представить не смеет, но Бондарин-то, тот, пожалуй, на своем месте!
Между прочим, на свадьбе в своей тарелке чувствовал себя — или безукоризненно делал вид, что чувствовал — один только Бондарин, все же остальные будто чего-то остерегались, какой-то неожиданности.
Комнатушка, в которой
Пришлось обратиться к соседям, и они потеснились — большая семья — и вынесли из своей, тоже большой, ну прямо-таки ипподром, комнаты почти все имущество: кровати, комод, огромный платяной шкаф, который стоял в дверном проеме между двумя комнатами. Шкаф вынесли туда же, куда и все остальные предметы, в коридор, узенькая осталась щелка, сквозь нее и протискивались по очереди гости, зато двери из маленькой Катюшиной комнаты в большую, соседскую, были распахнуты настежь, а столы составлены напрямую, то есть опять-таки из одной комнаты в другую.
В большой комнате проживал столяр с фабрики «Физкультура», семья — не сосчитать: муж, жена, взрослые и маленькие дети, бабушка, дедушка, еще кто-то. Все они, разумеется, оказались гостями Катюшиной свадьбы.
Ну и, конечно, крайплановцы были здесь, товарищ Прохин с женой, хотя в этом факте не без оснований усматривалось недоразумение. Прохин на свадьбе генерала Бондарина? Почти что немыслимо!
На работе, на дачах, везде, где так или иначе их сводили те или другие обстоятельства, крайплановцы неизменно были между собою вежливы, даже общительны, но без таких обстоятельств никакой дружбы между партийцами и «бывшими» не могло быть и невозможно было представить себе застолье, в котором те и другие как ни в чем не бывало сидели бы рядом, чокались бы, выпивали бы, произносили бы тосты, еще что-либо подобное себе позволяли!
И Бондарину, разумеется, в голову не пришло бы приглашать Прохиных, но тут вот как случилось — их пригласила Катюшина мама. Катюшина мама состояла в очень отдаленных, а все-таки родственных отношениях с Лидией Григорьевной, а сам Анатолий Александрович когда-то посодействовал Катюше устроиться делопроизводительницей в совнархоз, без этого содействия она куда? До сих пор стояла бы в очереди безработных на бирже, в лучшем случае, трудилась бы рассыльной, а тут оказалась вот у какого дела! Представить себе, сколько соблазнялось на эту должность самых разных «бывших»? Со стажем работы в царских еще министерствах и ведомствах и с университетскими дипломами? Как-никак, а зарплата пятьдесят пять рубликов, а тут девчонка какая-то — р-раз! — и вот ей местечко! Просьба товарища Прохина принять кого-то на работу — это было не только рекомендацией, но и похвальным листом, и поручительством.
Товарищ Озолинь, секретарь Крайкома ВКП(б), и тот мог подмахнуть соответствующее письмецо, позвонить кому-нибудь, не очень-то взвесив все «за» и «против», особенно если речь шла о должности канцелярской; для Прохина же в кадровом вопросе не существовало мелочей, таких «за», тем более «против», которые он в любом случае не принял бы во внимание. Старая чекистская привычка и навык.
Ну и в силу всего этого Катюшина мама просто-запросто не пережила бы отсутствие на свадьбе Анатолия Александровича и Лидии Григорьевны. Она так и сказала: «Не переживу! Ни в коем случае!»
И Прохины, хотя, конечно, им было и неловко, хотя они, наверное, считали свой поступок бестактным, приглашение приняли.
И так получилось, что отныне Прохины с Бондариными вступили в некоторые личные отношения.
Пожали друг другу руки, Прохин произнес нечто вроде поздравления, Бондарин поблагодарил, но делать вид, что все это ему запросто, что так и должно быть, не стал, а вздохнул и припомнил:
— Ай-ай, Анатолий Александрович, ай-ай, времена-то как меняются! Мало того, что я работаю под вашим руководством, но вы же еще и сегодня здесь присутствуете! Удивительно?! И спасибо!
Прохин в долгу не остался, сдержанно, но в том же тоне, что и Бондарин, ответил:
— Да! Кто бы мог подумать? Да я первый не мог бы! Как вспомню, Георгий Васильевич, что, возглавляя ЧК, я лично вас допрашивал, что вы у меня были едва ли не самый серьезный госпреступник, как вспомню все это... Все эти метаморфозы...
— Ну, вы лично ни в чем не виноваты, Анатолий Александрович! Не казнитесь! Во всем виноват Михаил Иванович Калинин — подписал мое ходатайство о помиловании!
— Добрая душа... До сих пор добрая душа!— улыбнулся Прохин, и они еще поговорили, повспоминали, как было дело тогда, осенью тысяча девятьсот двадцать второго — весной тысяча девятьсот двадцать третьего года, но поговорили уже между собою в сторонке, отойдя от других. Корнилов, да и никто из присутствующих этого дальнейшего разговора не слышал.
За столом Прохины сели в дальний конец, но и тут Катюшина мама не дала им покоя, умоляла и умолила придвинуться вперед.
Застолье было суматошным и бестолковым благодаря семейству столяра, кроме того, оно было напряженным, а это уже по причине такой вот необыкновенной разнохарактерности и разношерстности присутствующих, которая сразу же и сказалась, ну, хотя бы в том же разговоре Бондарина с Прохиным.
Тут каждой твари было по паре, по паре и больше от каждого нынешнего сословия, от каждого занятия, от каждого возраста, тут один заведующий канцелярией Крайплана Ременных, кстати, тоже бывший царский офицер, на неизменной своей колясочке и в приподнятом настроении, с неуемным желанием через каждую минуту провозглашать тосты — он один чего стоил!
В Крайплане, на службе, безногий Ременных давно всем пригляделся, все привыкли к нему, а еще больше к его канцелярской исполнительности и дотошности, но здесь, на противоположном от молодых торце стола, он был странен, неожиданно возвысившись в своей тележке надо всеми, размахивая руками, красный, порядочно уж под парами, крикливый и веселый.
Люди посторонние, все, кто видел Ременных впервые, в растерянности и недоумении смотрели на него, а на крайплановцев с удивлением и вопросом: «Вы что же, привыкли к нему? И ничего? Как будто так и надо? Да?» И крайплановцы были смущены.
Ременных, наверное, отчетливо видел и сам себя в своей тележке на колесиках, возвышающегося над столом, безногого и длиннорукого. Видел, видел!
Но это уже было ему все равно. Может быть, даже наоборот, чем выше был он в этой тележке, чем длиннее казались у него руки, чем короче обрубки ног, тем все это было ему лучше — такое состояние у подвыпившего человека. Никто и не подозревал, что он, калека, пьет, а он — нате вам — вот как!
Был здесь в гостях и какой-то нэпман с брюхом, как раз с таким, которое изображалось нынче на многих-многих плакатах и карикатурах: рабселькоры втыкали в него свое неподкупное перо, рабочих с плеча долбал его молотом, фининспектор затягивал на нем веревочку-удавку, а ему, этому брюху, оказывается, все нипочем, оно гостит себе в гостях, и не у кого-нибудь, а на свадьбе хотя у бывшего, но все равно ба-а-альшого генерала, оно находится за одним столом тоже с бывшим, а все-таки председателем Губчека, вот как! Об этом, несомненно, завтра же узнает весь нэпманский Красносибирск, а еще спустя дня три-четыре все без исключения города и кое-какие веси Сибирского края тоже узнают. При нем, при этом брюхе, как теми же плакатами и предусмотрено, состоит маленькая розовенькая лысоватая голова, но только не с бессмысленно вытаращенными глазами, а с быстренькими и с умненькими такими глазками, которые все примечают, все-все, что надо и даже что не надо.