После бури. Книга вторая
Шрифт:
Судьба Бондарина в романе драматична. Это человек, хотя и помилованный новой властью, но тем не менее обреченный. Не в силу фатальных, а в силу конкретных обстоятельств времени.
Он мог держаться покровительством Лазарева, умевшего находить и направлять талантливых людей, дорожившего ими, считавшего, что надо осуществлять «братство между всеми, кто к этому способен». Но это Лазарев, это секретарь крайкома Озолинь, это старый большевик Вегменский, написавший комментарии к мемуарам генерала. Люди широких взглядов, воспитанники ленинской школы, они руководствовались интересами дела, интересами революции. А Сеня Суриков, а Владислав Кунафин? Те видели в генерале классового врага, и только. Те не соединять и сплачивать, а разделять и выводить на чистую воду стремились. Что им эволюция, что перемены в сознании? От лукавого
Формально «комиссия по Бондарину» устроенная сверхбдительным Сеней Суриковым, завершилась конфузом, разгоном самозваного судилища. Бывший чекист и преемник покойного Лазарева Прохин сумел осадить ретивых разоблачителей. Но надолго ли? Ведь так или иначе, а бывшему генералу пришлось-таки сложить полномочия, расстаться с Крайпланом. Я не сказал бы, что характер Сурикова прописан в романе достаточно отчетливо, но зловещая сила, но фанатическая одержимость в нем все-таки угадывается.
Такова в повествовании эпоха после бури. Яркая, романтическая, беспримерная по смелости дерзаний, но и грозная, крутая вместе с тем. И вторая книга сплошь на контрастах: радостное и тревожное, светлое и горькое. С одной стороны, захватывающие планы, энтузиазм созидания, индустриальное преображение страны, с другой — угрозы из-за рубежа, заговоры, лихорадка внутрипартийных дискуссий. С одной стороны, раскрепощение масс, выплеск творческой энергии, «вера, великая вера в человека, в новые идеи», с другой — поднимающая голову подозрительность, переплетение борьбы против действительных врагов с охотой на ведьм.
Я не убежден в бесспорности художественного решения главы «Год 1929-й — год великого перелома» через сплошной (почти сплошной) поток документов. Как ни ряди, а это вторжение в роман чужеродного текста, захлестывание психологического, философского исследования информацией. Но отдадим автору должное: монтаж изобретательный, передающий гул потрясений, противоречивость времени.
И писатель неизменно исходит из этой противоречивости, из столкновения и динамики тенденций, из сопряжения сиюминутного и вечного. Его работа как бы возобновляет, возрождает традицию художественного исследования эпохи нэпа, столь значительной в нашей послеоктябрьской истории, столь богатой своими экономическими, хозяйственными, организационными и прочими экспериментами. На этот раз перед нами галерея человеческих типов, калейдоскоп идей, глубоких и вздорных, воспринятых или отвергнутых завтрашним днем. Однако вполне возможны и другие подходы, другие аспекты анализа. Через крестьянское бытие, через настроения рабочего класса, через жизнь партии и т. д. Ведь все мы сейчас заново открываем и заново постигаем происходившее тогда. Роман С. Залыгина разомкнут навстречу будущему, навстречу грядущим конфликтам. Завершается нэп, на подходе коллективизация с ее столь же драматическими коллизиями (вспомним «На Иртыше»). И, вслушиваясь в голоса своих героев, писатель старается представить, как и чем их слово отзовется. Слово Барышникова и Миши-комсомольца, Сени Сурикова и Прохина, Ивана Ипполитовича и Сенушкина.
Вторая книга романа развертывается уже после смерти Лазарева. С его соратниками, преемниками Озолинем, Прохиным, Вегменским, Мартыновым, но без него. Образ первого председатели Крайплана возникает здесь лишь в ретроспекциях и реминисценциях. Как моральный пример, как эталон. Но если Лазарев и воспоминание, то не только о прошлом, но и о будущем. О той нравственной норме, том ленинском стиле работы, которые нам так необходимы сегодня. Может быть, особенно необходимы после всяческих деформаций, после бюрократического исказительства, после культа и культиков.
Ну а главный герой, многострадальный и многотерпеливый Петр Васильевич-Николаевич Корнилов? Он-то что знаменует? Какой урок, какой вывод? Он, который тратил свой душевный заряд не столько на самовыражение, сколько на «сокрытие себя». Он, которому вечно недоставало искренности, раскованности, подлинности, который только то и делал, что играл чью-то роль. Играл, но и расплачивался за лицедейство, Хотя бы тем, что эту неподвижность, эту зажатость, уклончивость инстинктивно угадывали женщины: Евгения Ковалевская, Леночка Федосьева, Нина Лазарева. Неспроста же ни одна из них не решилась окончательно связать с ним, таким умным, таким осмотрительным, свою судьбу.
Нет, приват-доцент Корнилов явно не образец рыцарственности, безупречности. Генерал Бондарин никогда бы не пошел в «комиссию по Корнилову», а Корнилов в «комиссию по Бондарину» пошел. Спорил, разумеется, с Сеней Суриковым, но и расследовал вместе с ним.
И все же... В необразцовом, небезупречном тоже может проступать общезначимое. Как в прожектах «председателя человечества» Пахомова, кривляниях Витюли, фантасмагориях Ивана Ипполитовича. Такова уж особенность романа: в любых, самых путаных излияниях «осколков» нет-нет да и сверкнет крупица истины. И писатель то заодно со своими героями, то в стороне от них. А в случае с Корниловым эти совпадения-расхождения и вовсе часты. Тут уж ухо держи востро. Поступки приват-доцента порой ничтожны, эгоистичны, мысли же вызывают отклик.
Лейтмотив корниловских рассуждений двуедин — поиск всеобщей идеи и предостережение против беззаботности, предчувствие конца света. Это предчувствие возникло еще в гражданскую войну, в момент гибели сотен беженцев при переправе через Каму. Оно разрасталось с каждой катастрофой и воплотилось позднее в осознание себя последним Адамом, последним человеком на нашей грешной планете. Во всем этом есть доля рисовки, позерства, самолюбования ( «мне всегда нравилось представить себя последним, самым последним»), но и не только актерство. И не будем торопиться зачислять Корнилова в пессимисты. Не пессимист он и не проповедник обреченности, а, напротив, болельщик за людей, их доброжелатель. Он не разоружить стремится мрачной перспективой, а мобилизовать, воззвать к инстинкту самосохранения. Ибо апокалипсические предчувствия героя небеспричинны и гуманистичны. Страхи страхами, но есть в них «и очень здоровый оптимизм, самый здоровый для нашего времени».
И впрямь, человечество дорого платило за априорное убеждение в своей вечности, неизносимости, в своем коллективном, суммарном бессмертии. Кровопролитными, опустошительными войнами, безоглядной тратой нефти, газа, леса, воды, безудержной гонкой вооружений. Платило, пока не столкнулось всерьез с возможностью самоуничтожения, со всесокрушающим могуществом атома. Пока не спохватилось, что техника может быть не только помощником, но и врагом, что мысль, если она лишена нравственного контроля, способна обернуться губителем всего сущего. И, стало быть, это край, и, стало быть, необходим поворот, смена курса. В своем завещании от 1984 года натурфилософ Корнилов ставит точки над «i»: «Конечно, человек искажает и порабощает природу, принцип ее бесконечного существования. Вот мне и кажется, что единственный способ спасти мир и себя — это разумная жизнь, а разумная жизнь немыслима без новой энергии мышления». Энергии, обращенной на самоспасение цивилизации, на самого человека, его мозг, его душу, требующей кардинальных открытий в нем самом, в его отношении к природе, к планете, ко всему окружающему. Позиция героя! Но и автора тоже. Тут полный унисон, гармония, смычка (если публицистика Залыгина влияет на прозу, то и его проза — на публицистику). В статье «Интеллект и литература», вышедшей после романа, писатель говорил прямо-таки по-корниловски: «Сравним: за последнюю тысячу лет, за последний век куда мы ушли во всем том, что касается нашего знания мира внешнего и куда — в познании самих себя? Дистанции несоизмеримы, пропорции так велики, что невольно напрашивается вопрос: не они ли и привели нас к сегодняшней проблеме: «быть или не быть?»
Вся логика произведения обращена к человеческому самопознанию и совершенствованию, к необходимости ньютоновских, менделеевских открытий в самом нашем интеллекте, к созданию надежного духовного иммунитета против разрушительных затей, рискованных экспериментов над жизнью, против того, что чревато оскудением и деградацией бытия.
Роман Сергея Залыгина, посвященный двадцатым годам, не замыкается в коллизиях только этого периода. Он выходит к самой философии человеческого существования, к проблематике, имеющей глобальное значение. И я в своих заметках коснулся далеко не всех граней этой емкой, насыщенной мыслью книги, которая равно нужна и нашей современной литературе, и самой нашей современности.
Л. ТЕРАКОПЯН
Приложение к журналу «Дружба народов».