После бури. Книга вторая
Шрифт:
Что ни герой произведения, то своя программа, своя философия, своя логика решения глобальных проблем.
У Портнягина — через несознательность.
У Митрохина — через грамотность.
У Барышникова — через кооперацию.
У УУРа — через общинно-общественное воспитание.
Даже Сенушкин, тунеядец, мародер, любитель легкой наживы, и тот претендует на «общечеловеческую мудрость». А что? И у Сенушкина — свой опыт, свой расчет, свои поучения — пристроиться к распределителю благ, побольше «от мужика... заготавливать, на то он и мужик. Ежели не так сильно, как при разверстке военного коммунизма, ежели что мужику и оставлять, так все равно с тем же расчетом: взять с его когда-нибудь». Пакостные советы, хищнические, однако же и они не пропали втуне, не остались без
Все повествование Залыгина полнится проповедями, декларациями, манифестами. От широковещательных заявлений для е прессы (Казанцев, Митрохин) до откровений в узком кругу, перед каким-нибудь единственным слушателем (Иван Ипполитович). Причем ни у кого здесь нет монополии на правоту, на безошибочную оценку. Этакая разноголосица, этакая пестрота, этакая смесь завиральных идей с существенными. Озлобленный на интеллигенцию, готовый преследовать и искоренять ее, УУР тем не менее не слишком далек от истины, когда твердит: «Я — не против, мужики в коммуны сходятся — я не против, но как бы они тем самым лишнего масла и в без того горячие интеллигентские головы не подлили, а то уж и такой слышится разговор: «Ага! — они сходятся. Так загнать их в коммуны всех до одного — лучше будет! » Сегодня — лучше, а завтра — это станет одним-единственным способом мужицкой жизни...» А симпатичный, жизнерадостный УПК (Уполномоченный Промысловой Кооперации), враг праздных разговоров и перестраховочных подозрений, вдруг обнаруживает в своей кипучей деятельности опасную, чреватую механическим исполнительством тенденцию: «...ему все равно было что и как делать, лишь бы дело называлось службой».
Правда, по большей части споры и конфликты между проповедниками (особенно в первой книге) пока остаются в пределах теории, в сфере чистого духа. Пока, но надолго ли? Вон как наседает на кооператора Барышникова строгий, придирчивый Миша-комсомолец. Тот про нэп, про хозяйственную выгоду, про умение торговать, про взаимовыгодный союз государственного и кооперативного сектора, а этот: не зарывайся в экономику, не кичись прибылью, «политика... неизменно главнее всего остального! Она главнейший участок!» И, как ни крути, подчинит, окоротит Миша ловкого кооператора. Не теперь прижмет, так позже. Не он, так другие. Это Барышников видел в нэпе ладное дело, средство освобождения государства «от всякой мелочи, от мелочной торговли, от заботы пришивания каждой пуговицы на пинджаке каждого советского гражданина», а Миша-комсомолец, а Митрохин только «временность», только уступку.
От одной главы к другой усложняется в «После бури» образ времени, представление о тенденциях и подводных рифах тогдашней жизни. Они порой головокружительны, водовороты истории. Смена политики, смена лозунгов, смена настроений. И за иными трансформациями, за сгущением противоречий, за злобой дня, как за деревьями, уже не видать леса, теряется первоначальный замысел. Потому так обострено в романе ощущение основ, исходных ориентиров, так властен протест против «исказительства», против «уклонений», против «блудного слова».
Не случайно Корнилов начинает любой отсчет с азов — с Природы.
Не случайно Иван Ипполитович ставит во главу угла кусок хлеба. Поскольку «он, кусок тот, еще до науки и до политики существовал, он по первородности своей куда-а-а выше их всех находится».
В том же ряду первородных, исходных ценностей и сама революция, ее идеалы. Подводя итог своей жизни, своей духовной эпопеи, бывший генерал Бондарин как завещание оставляет Корнилову слова: «Социализм надо беречь! Ох как надо его беречь: другого-то случая человечеству, может, и не выпадет — спасти себя от гибели. Может, это случай — единственный?! Другого-то история никогда уже не предоставит?»
Да, революция занималась в крови, пожарищах, страданиях, но она несла надежду. Для человека и для всего человечества.
Спасение в союзе с природой и спасение революции. Эти положения в концепции романа равновелики, равноправны и нерасторжимы. Вспомним традиционные для писателя акценты: Единственное небо, Единственная земля. И революция тоже Единственная. Единственный шанс.
Первая книга «После бури», как я уже говорил, более мозаична, «осколочна», трактатна; ее тон задавали доморощенные мыслители. Вторая — более целостна, более эпична, что ли, более богата сюжетами истории, минувшей гражданской войны(взять хотя бы добротно, разносторонне исследованную борьбу генерала Бондарина), она обращена не только к «теориям», но и к непосредственной практике.
И Корнилов тут уже не притихший, залегший на дно веревочник, а весьма представительная персона: советский служащий, один из столпов Крайплана. Учреждение, кстати сказать, тоже символичное. И в стихии произведения — вдвойне. Еще бы: штаб будущего, планирование завтрашнего дня, планирование социализма.
Пожалуй, немного найдется в литературе последних лет характеров, которые бы столь свободно и столь естественно олицетворяли гуманистический, созидательный пафос Октября, как председатель Крайплана Константин Лазарев. Иные в ту пору, в двадцатые годы, сетовали: «За что кровь проливали?» У Лазарева был другой принцип, другая формула: «Воевали, кровь проливали, теперь нужно доказать, что не зря!» И доказывает: словом и делом, увлеченно, самозабвенно, зажигательно. Ведь Лазарев, он — кто? В прошлом — подпольщик, политэмигрант, пропагандист. Ныне — организатор, мозговой центр Крайплана, собиратель творческих сил. Вон сколько сплотилось вокруг него первоклассных спецов, сколько умов и талантов. Как из «бывших», так и из сегодняшних. Гроза местной контры, вчерашний чекист Прохин и его подследственный, приговоренный к расстрелу, но прощенный всесоюзным старостой Калининым, несостоявшийся главковерх и правитель Бондарин, «сибирский Маркс», ветеран революции Вегменский а незадачливый министр временного Сибирского правительства, знаменитый ученый Сапожков, профессор-юрист Новгородский и приват-доцент Корнилов. И, что удивительно, «бывшие» работали в одной упряжке с нынешними. Дружно, азартно, с энтузиазмом. Словно только и ждали, что Советская власть призовет их к себе. Словно к тому и стремились, чтобы воскликнуть вместе с Бондариным: «Служба требует и вы требуете от меня строить социализм? Строю. И даже с удовольствием! Это оказалось гораздо интереснее и даже гораздо душевнее, чем можно было предположить!»
Буровая артель Корнилова являла собой случайный конгломерат. Каждый сам по себе и каждый сам за себя.
Теперь перед нами не конгломерат, а коллектив. Состоящий из индивидуальностей, из звезд первой величины, но объединенных в созвездие. И разномыслие, разнохарактерность солистов не мешали сплочению. Напротив, требовали его. Спорили о том, строить ли Южно-Сибирскую магистраль или совершенствовать Транссибирскую, намечать ли тот или иной процент коллективизации, ничьих авторитетов не щадили, но договаривались же, приходили к согласию.
Это позже станут коситься на многообразие, обожествлять анкету и пускать ее впереди человека, равняться не на истину, а на директиву. Позже, когда окрепнут, наберут силу Суриковы и Кунафины. А Лазарев до своего последнего часа, до последнего вздоха шел от личности, от способностей, от компетентности, от готовности работать искренне, не за страх, а за совесть. Увлекал «бывших», зажигал молодых. Ленинская школа и ленинское же искусство воодушевлять людей, поднимать их над амбициями, над суетой и раздорами. Различия различиями, а Корнилов «чувствовал с Лазаревым энергетическую общность и дорожил ею, понимая так, что это подает надежду на общность человеческую...»
Печать Лазарева лежит на стиле крайплановской работы. Смелом, независимом, инициативном. Печать — и на самом быте крайплановцев. И как они необходимы, как художественно безукоризненны, эти картины, рисующие жизнь дачного поселка. Взаимная предупредительность его обитателей, деликатность, такт, страх хоть в чем-нибудь показать свое превосходство над прочими, все равно какое — в образовании, в эрудиции или в должности, в заслугах. Дачная идиллия, вечерняя пастораль? Да нет же! «Почти что коммуна», нравственные нормы, рожденные революцией, ее поэзия, ее романтика. Отблеск костра.