После десятого класса
Шрифт:
Из соседней комнаты вышла Лялька, посмотрела на меня и протянула:
A-а, ты.— И ушла на кухню.
Потом, когда выпили вино и чай, танцевали, а я сидел в углу. Вскоре большинство девчат ушли домой. Лялька в коридоре шепталась с Юркой и часто смеялась. Гутька сидела у проигрывателя, бросала на меня ехидные взгляды и ставила только одну пластинку:
Какой обед нам подавали!
Каким вином нас угощали!
Уж я его пила, пила И до того теперь дошла...
Я и без нее знал, что дурак. Но психануть и уйти было еще глупее. Так вот и сидел до полуночи, а потом проводил обеих, Гутьку и Ляльку, до дому, холодно попрощавшись.
И вот сейчас здесь, под стенами Ленинграда, слушая Новикову, я как-то очень обостренно и явственно вспомнил ту далекую ночь, и даже сердце заныло так же, как тогда.
В землянке курили, изредка перебрасывались словами, и голос певицы был хрипловатый, надтреснутый, словно она состарилась за это время.
Больше я слушать не мог и вышел из землянки. Все показалось странным и ненастоящим. Громады безмолвных зданий. Мутные вспышки на переднем крае. Прогудевший над крышами снаряд. Какое это все ненужное, лишнее и противное! Как дурной сон! На душе было очень больно. Настоящие люди в таких случаях напивались, а я и этого не могу: пробовал, даже опьянеть не успел — все вылетело обратно.
Потом получилось странное. Зашел в ближайший дом, в первую попавшуюся квартиру, порылся, не зажигая спички — окна не были замаскированы шторами, — и нашел то, что хотел. Ленинградцы — музыкальный народ.
Через выбитое стекло врывался мокрый ветер и трепал остатки занавески. Клубилось зарево над Павловском. Я сидел в чужой квартире, на чужом диване, фотографии чужих людей смотрели на меня со стен. Крутилась черная пластинка, в ней отражались вспышки орудийных выстрелов. Все вокруг было незнакомое и чужое. Я слушал Лунную сонату, и мне казалось, что я среди своих родных и знакомых.
Раньше Лунная соната производила на меня странное впечатление, ну, словно плохая радиопередача: сообщают что-то важное, серьезное, а что — никак не разобрать. А сейчас мне казалось, что напротив, в темном углу, сидит большой умный человек и не спеша рассказывает мне о жизни. Порой он невесело улыбается, иногда пожимает плечами, как бы говоря: «Ничего не поделаешь— такова жизнь». И мне понятно, что он говорит* и я киваю ему в ответ, и на душе становится легче..
Где ты теперь, Лялька? Где вы теперь, одноклассники и одноклассницы? Все такие разные и хорошие! А тогда ссорились по мелочам, обижали друг друга..
8
Неожиданно на позиции появился Колька Свистуном Какой он имел вид! Вытершаяся грязная шинель не я и масляных пятнах, под иен черный засаленный свитер с таким растянутым воротом, что издали его можно было принять за развязавшийся шарф. На голове черный танкистский шлем, лицо обветренное, на нем, как жнивье на суглинке, торчала редкая щетина рыжих бровей, усов и бороды.
Мы встретили друг друга хриплым ревом и другими нечеловеческими звуками, понятными только медведям. Долго били друг друга по плечам и в грудь, а потом поздоровались.
Свистун не ел два дня. Расчет третьего (бывшего моего) орудия дал ему кусок хлеба и полкотелка бобовой похлебки. Свистун набивал обе щеки, захлебывался, что го начинал рассказывать, по засовывал ложку в рот, давился, откашливался и снова говорил. Мы ничего ие понимали, а только следили, как он ел.
Ноев, он закурил и стал говорить внятнее.
Он, оказывается, командир танка МЗА, вооруженного мелкокалиберной автоматической зенитной пушкой. Уже высадил более трех тысяч снарядов и сбил два самолета, а сколько подбил, не помнит. Он рассказывал о боях, сопровождая рассказ выразительными жестами, и мы ясно представили, как его заряжающий в бою не успевал подавать в магазин обоймы снарядов.
Вот как получилось! Перед войной я детально изучал автоматическую пушку, воевать же стал на 85-миллиметровых, а вот Свистун случайно угодил на ту и осваивал ее уже в бою.
Спохватившись, Колька стал собираться и спросил, ходят ли в городе трамваи. Мы ответили, что в последние дни сильных обстрелов и налетов не было, значит, ходят. Но остановка теперь только у Кировского завода.
Выйдя из землянки, Свистун оглядел позицию и спросил:
— Олухи, зачем пушки к небу задрали?
— Положено держать их под углом в семь-пятьде-сят, чтобы зря не нагружать пружины уравновешивающих механизмов.
— В артпарке — да. А вот сейчас трахнется мина посредине позиции — и накатники всех орудий в решето. Это положено?
Пожалуй, он прав. Проводив Свистуна, я приказал опустить стволы на ноль и пошел в землянку прибористов, где я теперь поселился. Но меня вызвал командир батареи и отругал за то, что пушки стоят с опущенными стволами. Я ему стал объяснять, а он ответил, что нужно знать инструкцию. Только я ушел, он снова вызвал и приказал опускать стволы, как начнется обстрел. Я ответил, что тогда уже будет поздно. Он сказал:
— Не рассуждать! Идите.
Я вызвал командиров орудий. Они мне тоже ответили, что, когда начнут рваться мины, будет уже поздно опускать. Я не привык сваливать вину ни на старших, ни на младших и ответил:
— Выполняйте приказание!
А Володька не ушел. Посмотрел на меня с усмешкой и говорит:
— Разве ты не понимаешь?
Я признался, что надо мною тоже есть начальники. Потом спохватился, снова подозвал командиров орудий и сказал им, что они меня неточно поняли — стволы надо опускать, когда поблизости от батареи рвутся снаряды.
—: Так они рвутся все время!
— Значит, все время надо держать стволы на нуле.
Оказывается, даже в ранге помкомвзвода надо быть
дипломатом и уметь истолковывать по-своему распоряжения начальства.
Л сейчас, когда прибористы дружно захрапели на парах, я, прикрыв лампочку куском толя, стал описывать недавнюю нашу операцию, которую назвал ОХОТОЮ ЗА " КОЛБАСОЙ".
4
Противник поднял аэростат наблюдения — «колбасу». Он висел над горизонтом с утра до вечера, а вокруг него, как мухи над падалью, непрерывно крутились «мсссершмитты». Нашей батарее приказали его сбить.