После десятого класса
Шрифт:
...Рвались на позиции снаряды. Мы палили по бомбардировщикам и истребителям, они швырялись в нас бомбами и прочесывали из пушек и пулеметов. Я метался по позиции, выполнял свои обязанности, а голова была занята только мыслями о прицеле.
Комбат объявил мне выговор за плохое содержание матчасти. Он в стволе четвертого орудия обнаружил грязь и приказал командиру его пропыжевать.
О моей идее он знал, но отнесся к ней недоверчиво и посоветовал написать в артуправление. А я ответил, что сначала все нужно проверить самим на практике. Он сказал, что никаких самовольных изменений в орудийном прицеле не допустит. Я его успокоил, заявив, что изменений не будет, а только дополнения, ничем не влияющие на техническое состояние и работоспособность прицела.
До глубокой ночи я сидел в своей землянке, вырезая ножницами из дюраля кассеты, куда должны вставляться графики и таблицы, по которым орудийный расчет мог непрерывно получать исходные данные для стрельбы по высотному самолету.
Хорошо, что невдалеке от нас грохнулся «Мессер-шмитт-110», и дюраля у меня было сколько угодно.
Сидел, работал, забыл обо всем. В открытую дверь землянки доносились дружное кряхтенье и гулкие удары. Это расчет четвертого орудия длинным шестом пробивал через весь ствол пыж — деревянный чурбак, обмотанный тряпками. Прогонять пыж нужно несколько раз. После такой работы с непривычки у орудийных номеров распухают кисти рук.
Увлеченный своей работой, я не обратил внимания па то, что уж слишком долго пыжуют ствол. Взглянул на часы — был первый час ночи. Потушил коптилку и вытянулся на нарах, все думая о прицеле...
Возле землянки послышались шаги, тяжелый вздох, и кто-то постучал в дверь. Вошел командир четвертого орудия младший сержант Кононов и произнес мрачным голосом:
– Товарищ младший лейтенант... я орудие заклинил.
Я сел, потряс головой, ничего не понимая. Зажег коптилку. Кононов стоял передо мною опустив плечи, и губы его вздрагивали.
— Как заклинил?
Оказывается, комбат им приказал пропыжевать ствол. Пыжа не было. Решили изготовить сами. Срубили недалеко от позиции сухую яблоню, выстрогали из нее чурбак и сделали его точно по калибру орудия, обмотали тряпками и засунули в ствол. По патроннику пыж прошел легко, а как влез в нарезы канала ствола заклинился намертво. Во-первых, яблоня — дерево твердое и плохо сжимается, во-вторых, диаметр пыжа должен быть меньше калибра ствола. Вымотавшись до изнеможения, расчет решил выбить пыж обратно с дульной части. От сильных ударов конец шеста раскололся. Тогда расчет из той же яблони вырезал длинный чурбак и погнал его с дула в ствол, чтобы с его по-мо!дью выколотить пыж. Когда чурбак уперся в пыж, шест сломался. Запасных шестов не было. Орудие оказалось выведенным из строя, и Кононов понимал, чем это пахнет.
Я долго ругал его за то, что не посоветовался ни со мной, ни с более опытными командирами орудий. Он стоял опустив руки, со всем соглашался и думал, наверно, о другом.
Я тоже кое-чему в жизни уже научился и тоже задумался. По долгу службы я сейчас об этом должен доложить командиру батареи. Из деревьев, растущих на Пулковской высоте, нормальный шест не сделать: они кривые и все покалечены осколками. Придет рассвет, полетят самолеты, а орудие небоеспособно. И если раздуть это дело, многих по головке не погладят.
Я решил вышибить этот кляп выстрелом. Заложить холостой патрон и долбануть.
— Разорвет пушку,— пробормотал Кононов.
— Ничего. На снаряде два медных ведущих пояска врезаются в нарезы, и вес больше, чем у твоих чурбаков.
Пришли к орудию, расчет загнали в землянку, вытащили из патрона снаряд, подняли ствол повыше и выстрелили.
Отродясь такой вспышки не видел. Это тряпки, пропитанные маслом, и щепки горели.
Выскочил комбат в одной рубахе, я доложил, в чем дело. Он ругался недолго, видимо, здорово спать хотел.
Целый день, с утра до вечера, я монтировал прицел на четвертом орудии. Командир батареи ходил по позиции и неодобрительно посматривал на меня. Капитан Луконин долго расспрашивал, не испорчу ли я пушку* Я объяснил, что никакой порчи не будет и что это обыкновенная рационализация, к которой призывают во всех газетах.
Со следующего утра я стал обучать расчет стрельбе с этим прицелом. Ребята толковые, все быстро поняли, но тренироваться пришлось весь день. Номера, работающие на прицеле, должны были действовать и быстро и плавно, так как в результате их работы поворачивалась прицельная труба, а при резких поворотах ее наводчик терял цель.
На закате в небе появился «Мессершмитт-109».
В целях экономии боеприпасов решение на открытие огня по одиночным самолетам, летящим вдоль фронта и не прорывающимся к городу, отдавалось на усмотрение комахчдиров батарей: можно было стрелять, можно и пропустить, смотря по обстоятельствам.
Командир батареи сидел на горбу своей землянки и грыз травинку. Заметив самолет, он мне крикнул:
— Ну-ка, стукни по нему раза три! Посмотрим, как получается.
Я подал команду. Расчет засуетился. Ствол орудия поднялся к небу и плавно пошел следить за самолетом. Грянул выстрел, второй, третий. Возле «мессершмитта» один за другим появились черные клочья разрывов, и он изменил курс. А это значит, что снаряды разорвались недалеко от самолета и летчик испугался.
Было довольно прохладно, а я вспотел, аж гимнастерка прилипла к спине. Получилось! Получилось то, о чем думал и представлял только в мыслях!
Командир батареи покрутил головой и заметил, что не так уж плохо легли снаряды, вот только не знаем, как по дальности, а по направлению, ей-ей, неплохо.
на расстоянии в пять-шесть километров мы всё видим в одной плоскости, не чувствуем глубины пространства.
Дальномерщики доложили, что были недолеты, но величины их они определить не успели. Я позвонил на соседнюю батарею, спросил, наблюдали ли они нашу стрельбу. Те ответили, что были изрядные недолеты.
Ну что ж, этого надо было ожидать. Ведь только высота самолета определялась дальномером, а скорость и курсовой угол — на глаз. И я не собирался придумать придел совершеннее существующих приборов. Это был просто выход из безвыходного положения. Стрелять по самолету, атакующему батарею, по приближенньш данным все-таки лучше и надежнее, чем наобум.
Опустилось солнце. Выпала роса. Завтра будет летная погода. Для нас, зенитчиков, ее лучше называть налетной. Я ушел с позиции и сел на краю противотанкового рва. Очертания города па горизонте погружались в сиреневую дымку. Курил, смотрел на отражение первых звезд в ручье, что течет по дну рва, и думал о том, что такое счастье. Руки у меня дрожали, и курить хотелось непрерывно.