После десятого класса
Шрифт:
Болгары начали увещевать хозяина, тот молча глядел в пол. А один из казаков шепнул своему напарнику:
— Чую, годок, ну и стерва же эта старуха: снега зимой не даст.— И отшатнулся.
Старуха подлетела к нему с протянутыми кулаками, на которых сквозь кожу просвечивали косточки, и так быстро затараторила, что даже болгары ничего не поняли. Потом, вытолкав всех пятерых за дверь, ушла на кухню, вернулась, поставила на стол бутылку ракии и чашку с лютеницей...
Выпили по стопке, после чего хозяин сказал, что он когда-то давно прошел через Хаинкиойский перевал.
— Когда? — не утерпел Церетелев.
— Лет семь-восемь назад,— сказала старуха.— Чуть вола не уморил...
Церетелев подскочил так, что чуть не ударился головой о притолоку:
~ Как вола? Вьючного?
– — Запряженного,— ответила старуха.
— В повозку? Какая поклажа была?
Старик сердито засопел, старуха потупилась. Райчо заговорил:
— Пойми, бай Вылко, нас не интересует, что и куда ты вез. Важно, что проехал, и с грузом на повозке.
Церетелев подскочил к окну и спросил:
— На этой телеге?
— Другой у нас нет,— сказала старуха.
Хозяин засопел еще сильнее. Райчо выложил на стол несколько десятифранковых бумажек, Церетелев добавил два золотых.
— Спасибо, бай Вылко, но только христом-богом прошу никому ничего о нашем разговоре не сообщать. А может, проводником пойдешь? Святое дело, и хорошо заплатим.
Вылко сокрушенно постучал себя пальцем в грудь, а старуха пояснила, что он тогда чуть не помер на перевале и сейчас каждую ночь кашлем заходится.
Когда страшно довольные Николов и Церетелев вышли во двор и направились к воротам, старик их окликнул, держа в руке моток веревки. Подошел к телеге и стал показывать, как ее сдерживать на крутых поворотах, прихватывая веревкой за камень или дерево. Потом посоветовал заготовить для каждого колеса деревянные клинья с желобами, а не подкладывать камни. Из-за них гювозка с волом два раза чуть в пропасть не угодила. Закрывая за гостями дверь, старик шепнул:
— Большие пушки с собой не берите, не вытяните.
— А ежели дожди застанут? — спросил Церетелев.
Старик молча перекрестился и ушел в дом.
Выйдя за околицу, поспорили. Церетелев говорил, что надо немедленно отправить донесение генералу Рауху о доступности перевала, а Николов настаивал, чтоб прежде разведать самим. Порешили так: отправили с двумя группами болгар и казаков устное донесение о том, что несколько лет назад через перевал прошел один болгарин с упряжкой в одного вола. Две группы отправили потому, что они могли нарваться на башибузуков.
Все в гору, в гору..*
— Господи,— простонал один из казаков и отшатнулся,— словно в преисподнюю едем.
— Не смотри вниз! — крикнул Николов.— Вперед смотри!
Зловещая тишина не только давила уши, она заполняла все тело. Скалы над головой, залитые лучами заходящего солнца, походили на окровавленные клыки. В долинах уже было темно, из пропасти тянуло могильной сыростью. Все невольно говорили шепотом.
— Действительно, птицам сюда залетать незачем,— заметил Церетелев.
Прошли по карнизу, держа всхрапывающих коней под уздцы. Когда его миновали, Николов сказал:
— Еще несколько таких карнизов — и о полевой артиллерии нечего думать. Горные пушки на вьюках протащим. Будет саперам работенки. Взрывать скалы нельзя — османы услышат.
Церетелев произнес:
— Фельдмаршал Мольтке в своей книге о Балканах был не так далек от истины, написав, что между Шип-кинским и Твардицким проходами, возможно, есть другие проходы, но они совершенно не годны для войск.
Скалы стали лиловыми, потом почернели и уже рисовались в небе силуэтами, из пропасти выползали косматые полосы тумана. На полянке решили ночевать, лежали на траве, жевали сухари, костра не разводили.
— Ну и местечко,— вздыхали казаки.— Хоть бы один родничок попался. Придется с собой еще и воду тащить. Жарища будет.
Спускались с перевала на следующий день, за последним поворотом оторопели. Внизу копошилась масса людей. Казаки в одних рубахах руками и с помощью коней, крестьяне волами растаскивали камни. Пылали огромные костры — это, обложив большой камень хворостом, раскаляли его, чтоб треснул, и далее раздирали клиньями и кувалдами. Среди работающих сновали женщины и ребятишки с узелками, корзинами и ведрами с водой. Увидев офицера, Райчо спросил:
— Кто вас прислал сюда, сотник?
— Генерал Раух срочно приказал расчищать, не дожидаясь саперов и окончания рекогносцировки.
Церетелев простонал:
— Такую ораву и не оцепишь. Узнают турки — все пропадет. Райчо Николаевич, поговорите с болгарами, чтоб языки за зубами держали.
— Бесполезно,—ответил Николов.— Предателя не убедишь, а честные и так все понимают.
На расчистку дороги пришли добровольно жители двенадцати деревень. Четкой линии фронта не было, отряды башибузуков подходили чуть ли не вплотную, а из нескольких тысяч жителей не нашлось не только ни одного предателя, но и болтуна. Даже дети при всей их откровенности сохранили тайну; турки так и не узнали о подготовке перехода через перевал.
Шаги. Шаги, Шаги. Солдатская выкладка два пуда (32 кг). Небо выцвело от зноя. Жаром дышат скалы. Плесни ковшом воды и парься. Кажется, что с сотворения мира сюда не упала ни одна дождевая капля; родное солнце продалось османам: оно не только жжет, оно давит своими лучами на головы, плечи, грудь. И редкие облачка — тоже изменники: сворачивают в сторону возле самого солнца. Влажна только дорога. Пот хлопьями падает с конских боков, капает с солдатских лбов, саднит подглазье и шеи. В глазах волов — тупая обреченность, и не верится, что они когда-то могли приходить в ярость.