После – долго и счастливо
Шрифт:
«Что, если они решили заблокировать ворота? Что, если поменяли код?»
«Я вообще помню этот чертов код? Конечно, нет. Мне ответят, если я позвоню и спрошу его? Конечно, нет».
Что, если они не отвечают на звонки, так как с Тессой что-то случилось, и они везут ее в больницу, и ей плохо, а они вне зоны доступа…
Но вот я вижу, что ворота открыты, и это вызывает у меня легкое раздражение.
«Почему Тесса не включила охранную систему, когда она одна дома?»
Петляя по извилистой дорожке, я замечаю, что у большого дома припаркована только ее машина. Буду знать, как ведет себя Вэнс, когда нужна его помощь… Вот такой он чертов друг. То есть отец, не друг. Черт, сейчас, если честно, – ни то ни другое.
Пока я выбираюсь из машины и подхожу к входной двери, мой гнев и страх только нарастают. То, как она говорила, ее голос… Она словно не отвечала за свои действия.
Дверь не заперта – кто бы сомневался, – и я, миновав гостиную, выхожу в коридор. Дрожащими руками распахиваю дверь в ее спальню, и в груди все сжимается при виде ее пустой кровати. Кровать не просто пуста, а не тронута – идеально заправлена, все уголки подоткнуты совершенно неповторимым образом. Я как-то пробовал – невозможно заправить кровать так, как это делает Тесса.
– Тесса! – кричу я по дороге в ванную напротив. Зажмурившись, включаю свет. Так ничего и не услышав, открываю глаза.
Никого.
Тяжело дыша, я перехожу к следующей комнате.
«Где она, черт возьми?»
– Тесс! – кричу я снова, на этот раз громче.
Обыскав почти весь чертов особняк, я уже начал задыхаться. Где она? Непроверенными остались только спальня Вэнса и запертая комната наверху. Не уверен, что хочу ее открывать…
Поищу на террасе и во дворе, и если ее там нет, то понятия не имею, что сотворю.
– Тереза! Где ты, черт возьми? Клянусь, это не смешно… – Мой крик замирает, когда я замечаю на террасе свернувшуюся калачиком в кресле фигуру.
Подойдя ближе, я вижу, что Тесса лежит, поджав к животу колени и обхватив себя руками, будто уснула в попытке себя удержать.
Я опускаюсь перед ней на колени, и весь мой гнев тут же улетучивается. Откидываю светлый локон с ее лба и заставляю себя совладать с подкатывающей истерикой – теперь, когда точно известно, что с ней все в порядке. Черт, я так за нее волновался.
С колотящимся сердцем я наклоняюсь к ней и провожу большим пальцем по ее нижней губе. Не знаю, зачем я это сделал, просто так вышло само собой, но ни капли не жалею, когда ее ресницы начинают дрожать, и она со стоном открывает глаза.
– Почему ты на улице? – напряженно спрашиваю я.
Она морщится, явно оглушенная моим громким голосом.
«Почему ты на улице? Я чуть с ума не сошел из-за тебя, чего только не передумал за эти часы», – хочется сказать мне.
– Слава богу, ты просто спала, – говорю я вместо этого. – Я звонил тебе, беспокоился.
Она садится прямо, придерживая шею, словно голова вот-вот отвалится.
– Хардин?
– Да, Хардин.
Щурясь в полумраке и потирая шею, она начинает вставать, и на бетонный пол террасы падает и разбивается надвое пустая бутылка из-под вина.
– Прости, – извиняется она и, нагнувшись, пытается собрать осколки.
Я мягко отвожу ее руку и накрываю ее пальцы своими.
– Не трогай. Я сам потом уберу. Давай зайдем в дом. – Я помогаю ей подняться.
– Как… ты здесь… оказался? – Она еле ворочает языком, и я даже подумать боюсь, сколько вина она успела выпить, прежде чем бросила трубку. На кухне я заметил по меньшей мере четыре бутылки.
– Приехал на машине, как же еще?
– Так далеко? Который сейчас час?
Мои глаза скользят по ее телу – телу, прикрытому одной футболкой. Моей футболкой.
Она замечает мой взгляд и принимается одергивать подол, чтобы прикрыть голые бедра.
– Я надеваю ее только… – Запнувшись, она замолкает. – Я надела ее только один раз, – поправляется она, хотя для меня в ее фразе мало смысла.
– Все нормально, я не против, чтобы ты ее носила. Пойдем внутрь.
– Здесь мне нравится больше, – тихо произносит она, уставившись в темноту.
– Здесь слишком холодно. Идем.
Я ловлю ее за руку, но она уворачивается.
– Хорошо-хорошо. Если хочешь, оставайся на улице. Но я побуду с тобой, – говорю я.
Кивнув, она опирается о перила: ноги дрожат, в лице ни кровинки.
– Что случилось сегодня вечером?
Она молчит, по-прежнему вглядываясь во мрак.
Через несколько секунд поворачивается ко мне.
– Тебе никогда не кажется, что твоя жизнь превратилась в один большой анекдот?
– Да все время, – пожимаю я плечами. Непонятно, к чему приведет этот разговор, но грусть в ее голосе просто ужасна. Даже в темноте видно, как она тлеет в глубине этих сверкающих глаз, которые я так люблю.
– Мне тоже.
– Нет, из нас двоих ты любишь жизнь и умеешь радоваться. Циничный придурок – это я, не ты.
– Знаешь, это довольно утомительно – радоваться.
– Ничего подобного. – Я делаю шаг к ней. – Если ты еще не заметила, я совсем не тяну на какого-нибудь лучащегося счастьем ребенка с картинки, – говорю я, пытаясь поднять ей настроение, и она вознаграждает меня наполовину пьяной, наполовину смущенной улыбкой.
Лучше бы она просто рассказала, что с ней произошло накануне. Не знаю, что я смогу для нее сделать, но это моя вина. Все случившееся – моя вина. Ее несчастье – это мой крест, не ее.
Она поднимает руку, чтобы опереться на деревянные перила, но промахивается и едва не налетает лицом на зонтик над столиком.
Я поддерживаю ее за локоть, и она склоняется ко мне:
– Давай все-таки пойдем в дом. Тебе надо поспать, чтобы выветрилось вино.
– Не помню, как уснула.
– Наверное, это потому, что ты не уснула, а скорее отключилась, – указываю я на осколки бутылки неподалеку.
– Не отчитывай меня, – огрызается она и отстраняется.
– И в мыслях не было. – В знак непричастности я поднимаю руки, но от чертовой иронии всей этой ситуации мне хочется кричать. Тесса напилась, а я выступаю трезвым голосом разума.