После матча
Шрифт:
Очень давно, когда я был начинающим, зеленым болельщиком, меня огорчило чуть не до слез, что Андрей Старостин, центрхав по терминологии тех лет, импозантно и властно руководивший наступлением «Спартака» в середине поля, неведомо почему отступил к своим воротам, сделавшись почти неразличимым на поле центром защиты. Потом я узнал, что произошла перестройка на систему «дубль ве» и «Спартаку» она пошла на пользу: он два года подряд становился чемпионом. Это переживание запомнилось и стало для меня предостережением от поспешного суда. С тех пор как болельщик, а позже журналист, в рассуждениях о превращениях футбольной игры я стал больше доверять знаку вопросительному, чем восклицательному.
А журналист, о котором я рассказал, хотя и старался изо всех сил печатным словом насаждать
О футболе вряд ли возможно писать от случая к случаю, вперемешку с иными темами. Молодые журналисты, быстро приобретающие признание в своей редакции, нередко проходят искус многотемья. «Да он о чем угодно напишет, перышко золотое!» Прошел и я этот искус в «Советском спорте». Мне давали писать о футболе, однако считали, что этого мало. И чего только не поручали! Я ездил на автомобильные гонки на пустынный такыр возле Небит-Дага, на чемпионат фигуристов в Свердловск, проходивший, странно представить, под открытым небом, в лютый мороз, на Спартакиаду школьников в Тбилиси, на соревнования конькобежцев в Калинин и Киров, освещал турниры баскетболистов и хоккеистов, писал публицистические статьи в первомайские номера и ко Дню физкультурника.
До поры до времени репутация мастера на все руки меня тешила. А потом стала угнетать. «Кто я, собственно, такой?» – вопрос этот, обращенный к разуму и совести, вырос передо мной как угроза, как разоблачение, я размышлял над ним, когда не спалось. В 1958 году, будучи редактором отдела учащейся молодежи, я. неожиданно был послан специальным корреспондентом на чемпионат мира по футболу в Швецию. На этом настоял мой старший товарищ Мартын Иванович Мержанов. Он тогда работал в «Огоньке», благосклонно следил за моими футбольными опусами и, человек напористый, повлиял на редактора «Советского спорта», заявив, что нечего держать на побегушках, в черном теле журналиста, который намерен писать не о чем-либо, а о футболе. Мержанов, в скором времени после этого назначенный редактором открывшегося еженедельника «Футбол», был преисполнен чрезвычайного уважения к футбольной теме и от всех требовал такого же к ней уважения.
Тогда-то все и решилось. Взглянув вблизи на все лучшее, отборное, чем располагал мировой футбол, увидев неповторимую, незабываемую сборную Бразилии во главе с Диди, Пеле и Гарринчей, я понял, что время решения пришло и нечего ломать голову. Была тут и еще одна, личная, причина. Я убедился, что на чемпионат мира прикатил с позорно легким багажом, ничего фактически не зная, и корреспонденции мои из Швеции оказались поверхностными, пустоватыми, несмотря на то что дома успел нажить кое-какую славу футбольного обозревателя. Это меня заело. Я понял, что передо мной море, а я стою в воде по щиколотку.
Какое-то время я еще совмещал футбольные занятия с хоккейными, передавал репортажи с чемпионатов мира из Швейцарии, Швеции, Австрии. Пришел день, редакция журнала, кажется, «Огонька», попросила меня написать «нечто хоккейное», и я обещал подумать. Думал неделю, ничего в голову не пришло, и отказался.
Мне представилось тогда, что обо всем достойном внимания в жизни хоккея, игры маленькой по своей географии, по повторяемости рисунка, по прямо-таки школьной логике – кто сильнее, тот и выигрывает, по раз и навсегда сложившейся расстановке сил в турнирах внутренних и международных, я уже написал, а повторяться означало лишить себя главного удовольствия, которым способна одарить журналистская работа, удовольствия открытия. Скорее всего, я не умел разглядеть что-то в хоккее, но если и так, это произошло из-за невольного сопоставления с футбольной безбрежностью.
Нисколько не жалею, что писал в свое время о разном. Мне и сегодня приятно вспомнить хоккейные чемпионаты, автогонки в жаркой пустыне с миражами, алмазный свердловский лед. И все же считаю удачей, что моя журналистская всеядность вовремя оборвалась, не затянулась.
Когда слышу отзывы об иных журналистах: «Этот может все!» – не верю. И даже сочувствую этому человеку. Может быть,
Мне претит, когда я вижу в спортивных мемуарах, как их авторы сводят счеты с обидчиками, припоминают чьи-то полузабытые козни и прегрешения. Жизнь спорта, как и любая другая, не голубая и не розовая, и не должны темнить глаза злопамятство, мстительность, антипатии и придирки, все то, что снабжает скандальную хронику. Тем более что обидчики лишены возможности объясниться и ответить: не всем доступны мемуары.
Наши с Лобановским человеческие пути не перекрещивались и не сталкивались, отношения неизменно были корректными, а с моей стороны исполнены живого интереса. Разговоры наши выглядели откровенными и терпимыми, не соглашаясь друг с другом, мы не горячились и не бранились. В чистом виде обмен мнениями: он мне свои, я свои – ему.
Если бы все сводилось к личным разногласиям, незачем было бы огород городить. Но Лобановский олицетворяет собой явления, во многом отразившиеся на судьбах нашего футбола. Совесть моя спокойна еще и потому, что у Лобановского, как у крупного тренера, есть право на свою книгу, где он сумеет высказать все, в чем уверен, к чему пришел.
Я писал о левом крайнем Лобановском, когда он был юниором, а это создает дистанцию: я называю его по имени, он меня по имени-отчеству. Но для характера и смысла наших ночных дискуссий это не имело значения, Лобановский не из тех, кто станет поддакивать собеседнику из уважения. Он красноречив, упорен и не сдается, каковы бы ни были контраргументы. С ним расстаешься, получив в законченном, отшлифованном, афористичном виде точку зрения тренера, который мыслит себя ультрасовременным. Дело не в одних словах. Видный тренерпрактик, Лобановский на протяжении многих сезонов последовательно, без отступлений проводил в жизнь свои воззрения. Странные мы все-таки люди: выпал счастливый жребий, занесло нас в неблизкий край, в Мексику, а мы сидим в зашторенном, запертом номере, в бессильно мягких креслах и все о футболе, да о футболе. А за стенами Гвадалахара, ночь, когда только и можно вдохнуть свежего воздуха, пустые улицы с прикорнувшими автомобилями, тишина, и слышен каждый шаг. Пойти бы пройтись, рассмотреть город, которому четыреста лет, не в дневной шумной лоре, не в поту, не со слепящими, раскаленными стенами, от которых глазам больно, а притихшим, обнаженным, во всей своей красе, где перепутана затейливая, стройная готика с легким и практичным модерном, город, невесть о чем задумавшийся до утра.
Это я сейчас так рассуждаю, тогда же и в мыслях не было оборвать разговор. А разве и потом не то же самое? Мчали по шоссе, на обочинах мелькали базары гончаров. Посуда, кувшины-великаны для вина, диковинные звери, католические кресты, надгробия, и все чистое, звонкое, солнечное, горячее. Остановиться бы на пять минут, рассмотреть, подержать в руках, порадоваться и подивиться, а мы мчим и все о футболе да о делах…
И сколько было таких же верхоглядных путешествий! Жаль? Трудно сказать. Беготня по достопримечательностям оборачивается усталостью и обязанностью, оставляет право сказать – «был, видел», и ничего кроме. А вот то, что ты, странствуя, работал, думал, спешил и краем глаза схватывал все, что попадалось на пути, само собой, незаметно отливалось во впечатления, которые живут как прожитое, а не как альбом в дальнем ящичке памяти. Не знаю, верно это или неверно, хорошо или нехорошо, но память о всех дальних поездках для меня начинается не с пейзажей, архитектуры и музеев, а с того, как работалось.
Специальный корреспондент – человек заведенный, обремененный, его не собьешь, не отвлечешь, его вечером вызовет Москва, и надо собрать материал, и, значит, прежде всего – на стадион, в оргкомитет, в пресс-центр, и на ходу – интервью, обмен репликами с коллегами и – все в блокнот укороченными словами. Кто-то предложит: «Съездим в Бока Хуниорс, оттуда – аргентинское танго» и в ответ испуганное: «Да ты что, какое танго, мне триста строк передавать, а ничего нет».
…Так что же было ночью?