После матча
Шрифт:
Картина проигранного нашими юниорами матча стояла перед глазами и поощряла к началу разговора. Странное дело, поражения в памяти накладываются одно на другое, несмотря на то что стряслись они в разные годы, образуют как бы длинный ряд дробей, которые ждут, чтобы их привели к общему знаменателю. Мы отказываемся видеть в поражениях нечаянности, так и тянет открыть закономерность.
Матч долго, очень долго выглядел вдребезги проигранным. Юные желто-зеленые «кобры», как называют бразильцев, вытворяли, что им заблагорассудится, забили два гола, а после этого и вовсе распоясались, стали небрежничать и красоваться каждый по очереди, кому попадал мяч. Наши стали фоном, на котором сверкали всеми красками победители. И произошло это не потому, что бразильцы сильнее на голову. Случилось то, что в футболе приходилось
Ничего этого в телерепортаже я не произнес, занятый ртутными перемещениями мяча. Смысл открылся позже, когда перебирал в памяти матч. Виктор Маслов любил выражаться категорично и загадочно и не снисходил до пояснений, только нетерпеливо рукой махнет в ответ на расспросы. Однажды он мне выпалил: «Ишь, какой быстрый, сразу захотел понять. А игра в несколько слоев идет». Позже я оценил по достоинству масловский афоризм.
Было время, когда на матчах я, как маятник, метался между полем и блокнотом, старался записать малейшее происшествие во всех подробностях. Потом отказался, убедившись, что из стенограммы ничего путного не выжмешь. И стал смотреть футбол без блокнота, пытаясь за техническим наружным слоем обнаружить скрытый, человеческий. Не говоря о том, что такие наблюдения труднее, а потому и интереснее, они еще и наивернейшим способом все объясняют.
Вот и незадавшуюся игру наших юниоров с бразильцами легче легкого было свести к неверно избранной тактике, к чрезмерности нервозных технических ошибок. Так оно и выглядело, если не поставить вопрос: «А почему?» Подстраивающиеся под противника обречены: они малодушны, не самостоятельны, ими утеряно чувство собственного достоинства, они принимают чужие условия, танцуют под чужую дудку. Чего уж там толковать о тактике и технике, все умение идет насмарку, и в ногах уже правды нет.
Помните, у Грибоедова: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»? Не раз и не два от разных наших больших мастеров (а мастер не может не быть самолюбивым) слышал я откровения, которые легко объединить в похожую на грибоедовскую фразу: «Играть бы рад, подстраиваться тошно».
С того и начался наш ночной разговор с Лобановским. Мою версию о матче юниоров он выслушал терпеливо, полуприкрыв глаза, и не стал возражать. Видимо, он считал, что достаточно знаком с собеседником и ему нет нужды удивляться столь художественно-дилетантскому взгляду на вещи. Его молчаливая ирония меня не задела.
Лобановский никогда не позволял себе в открытую, в лицо объявить, что он думает обо мне как о журналисте. Возможно, его сдерживала разница в возрасте. Мы с ним на личности не переходили, малейшая базарная нота сделала бы невозможным продолжение многолетней дискуссии, которая нас обоих занимала. Я отдавал должное его сдержанности. Однажды он вымолвил: «Прочитал вашу книгу «Ожидание футбола». И больше ни слова. Я не был в претензии: «Прочитал, уже хорошо». А в той книге немало страниц, которые должны были его задеть.
Могу предположить, что в его глазах я выглядел журналистом, воспитанным на старых идеалистических представлениях о футболе как о красивом, одухотворенном зрелище, который настаивает на своих заблуждениях и иллюзиях вопреки новейшим реальностям. Он, возможно, не прочь был бы обратить' меня в свою веру, найти во мне союзника, ради чего в разговорах терпеливо, часами, гнул свое. По тому как Лобановский вдруг разводил руками или, вздохнув, умолкал, я чувствовал, что он, полагающий, что создал маленькую точную футбольную науку, глубоко сожалеет, что собеседник, со своим гуманитарным образованием, оторван от беспощадной, соленой практики, увяз в сочинительстве и психологизме. Один мой коллега уговаривал: «Напишите рассказ или повесть, выведите Лобановского под вымышленной фамилией и скажете все, что захотите. Читатели узнают, поймут…» Предложение показалось мне некорректным. С какой стати прятаться за иносказанием? Футболу на пользу прямота.
Что же знал я о Лобановском? Едва появившись в тренерской ипостаси,
Вскоре Лобановский вместе со своим единомышленником Олегом Базилевичем возглавил киевское «Динамо». Тут подоспел сезон 1975 года. Сезон, когда команда, кроме звания чемпиона страны, завоевала Кубок кубков, Суперкубок и, в полном составе одев футболки сборной, выиграла отборочный турнир чемпионата Европы, а ее молодой форвард Олег Блохин был награжден «Золотым мячом» лучшего футболиста Европы. Динамовцы играли на загляденье. В том году я только и делал, что садился в ночной экспресс Москва – Киев и ехал в нем, словно бы на метро в Лужники.
Молодых тренеров превознесли до небес. Да и было отчего. Правда, под сурдинку звучали голоса людей, напоминавших, что команду эту, где сошлись мастер к мастеру, молодец к молодцу, собрал тренер Александр Севидов, которому не судьба была довести начатое до конца. Но их не слушали, выглядело это придиркой.
В следующем году киевскому «Динамо» в дыму фимиама все дозволялось как Команде, призванной спасти репутацию футбола в масштабе страны. Она даже вышла из чемпионата и с весны, еще не победив, повела образ жизни избалованного победителя, ударившись в зарубежные приятные вояжи. И все проиграла. Сначала матчи Кубка европейских чемпионов и матчи чемпионата Европы. Эти поражения подавались как малозначительные, едва ли не как предусмотренные, как жертвы фигур ради матовой атаки. Нам обещали, что «пик» придется на олимпийский турнир в Монреале, что он-то и есть самый главный. Но был проигран и он. Легкость игры испарилась, команда стала грузной, неповоротливой, простота классики выродилась в простоту элементарную. Многие наблюдатели, и я в том числе, отнесли эту печальную метаморфозу на счет самонадеянности тренеров, не сумевших по молодости лет сделать верные выводы из недавних громких своих успехов. Что ж, как говаривает в телерепортажах Николай Озеров в неожиданных ситуациях: «Бывает…»
Еще год спустя, в 1977-м, киевское «Динамо», хотя и стало чемпионом, попало под массированный обстрел. Уж слишком эта знаменитая команда стала напоминать тот пресный средненький «Днепр», в котором дебютировал Лобановский. Мастерами она не оскудела, а игра упростилась до предела, все ее помыслы были прозрачно нацелены на сбор очков. 15 ничьих сделали в том сезоне чемпионы, и многие из них достались им без борьбы. Динамовцам, естественно, подражали. Кому же еще? И другие тренеры вошли во вкус приобретений, достававшихся без волнений и без игры, по взаимной договоренности. Дух стяжательской арифметики, как дымовая завеса, повис над чемпионатом. Тогда-то и было принято решение ввести «лимит ничьих». Мера отнюдь не техническая, а охранительная, заслон от правонарушителей.
Тут всем захотелось разобраться, что же происходит, откуда появился этот сверхделовой футбол без игры? И возник в устном употреблении термин – «лобановщина». Вряд ли он лестен для того, чья фамилия взята в корень неологизма. Но признаем и то, что главе течения полагалось что-то из себя представлять.
Лобановский не делал тайны из своих взглядов, высказывался определенно,я бы сказал, теоретично. Для меня, когда я его слушал то ли на совещаниях, то ли с глазу на глаз, он прежде всего вырисовывался человеком с математическим складом ума. Еще будучи игроком, он закончил Политехнический институт, и цитаты (а он их любит) в подтверждение своим доводам брал из сочинений кибернетиков.