Последнее безумное поколение
Шрифт:
– Вот с этим пареньком я бы пошла прогуляться, – насмешливо проговорила она… ударница труда.
– Да ты что? – сказала подруга. И зашептала что-то совсем тихо, наверное «Это директорский сынок».
– Ну и что? – грудным своим голосом, во всем его диапазоне, произнесла ударница порока. – Уволят? – добавила вызывающе.
И на это она готова пойти! Ей хотелось действий – а я стоял как пень. «Трудный клиент!» – как говорили мы с приятелями несколько позже.
– Встретиться бы с ним на этом самом месте… часиков в десять, – произнесла она. И, хихикая, они ушли.
Уши мои раскалились. Я еще долго цепенел –
Он появился, скучая.
– Ну, я помню, что должен тебе, за все. Бабки?
– Нет! – в ужасе закричал я. – Денег навалом. Ну тут… – смутился. – Посмотри! Ходят.
Мы стояли у кассы кино.
– Кто? Доярки эти? Им только коров доить да бидоны возить. – Не одобрил как класс!
– Ты приезжай к нам на Шкапина, – проговорил уверенно. – Подберем тебе что-то приличное.
– Приличного мне как раз не надо! – попытался сострить я.
– Понял, не дурак.
И я потащился на Шкапина, пользующуюся дурной славой. Что за Шкапин? Ну и улицу он себе заслужил! Стены закопченные – наверное, от паровозов: их слышно за домами. Рядом, предупредил Борис, есть улица Розенштейна – не отличить. Но попадать туда лучше не надо – «сядешь на перо». «А шкапинские, что ли, меня пропустят?» – «Сошлись на меня. Меня любая собака знает!» – «А вдруг она с Розенштейна забежит?» Но эта жалкая моя шутка была оставлена без ответа.
Смотрю… Никаких табличек вообще! Встречаются дома с выбитыми стеклами, необитаемые. Табличек ни на одном доме нет. И день неудачный, холодный. То ли дело удушливая атмосфера кинозала в родной Суйде! Вспомнил с тоской. Даже метро «Балтийская», с его серо-холодным вестибюлем, вызвавшим у меня озноб, когда я там вышел из вагона, теперь манило меня обратно своим светом и теплом. Но если возвращаться – не приеду никуда никогда. И я шел – не по враждебной ли улице? Впрочем, и шкапинские могли меня «принять» – Борис, я чувствовал, преувеличивал свою власть. Где обещанные им доступные красавицы? Прошло лишь непонятное существо неопределенного пола – и все. «Хорош трепаться!» – сказал бы Борис. И я смело вошел во двор. Главное – начать.
И вот оно, начало (а не конец ли?): в углу неприветливого двора стояла шобла. Каждая эпоха находит правильные слова. Дресс-код, говоря по-нынешнему, был такой: поднятый воротник, скрывающий низ лица, верхнюю часть которого прикрывала натянутая кепка-лондонка с укороченным козырьком. Откуда они появились тогда – загадка. Появились из воздуха, спертого воздуха хулиганских дворов.
Между двумя тенями должен сверкать железный зуб (фикса) и вспыхивать короткий окурок. Курить тогда полагалось прерывисто и быстро, как перед каким-то рисковым делом. И вот огоньки замелькали быстрее: дело нарисовалось, появился я. Бежать было бесполезно – наряду с другими отточенными навыками той поры, отлично работали всяческие подножки, подсечки, после чего преследуемый не падал, а влетал головой в какую-нибудь каменную стену, разбивал лицо в кровь, после чего у преследователей уже не оставалось сомнений: если «кровянка» – значит, враг. Дальнейшее предсказуемо. Поэтому я кинулся к ним.
– Парни! Клево! Нашел вас! Где пузырь тут купить? К корешу иду – не с голыми же руками?
– А что за кореш? – поинтересовался длинный.
– Да Борька Шашерин! – Я сплюнул. Никого не обидел?
– А-а-а! Шашерин! – Орлята переглянулись, как мне показалось, зловеще.
Я похолодел. Розенштейновские? «Сейчас тебе оторвут то самое, что тебя сюда привело!» – я пытался острить, хотя бы с самим собой.
– А сам ты чей?
– С Лиговки!
Еще плевок.
– Не мути! Я там всех знаю! – сказал самый возрастной.
Но тут из парадной вышел Шашерин.
– Пошли!
С шоблой не поздоровался.
– Мелкая сошка! – ответил на мой вопросительный взгляд.
Но и эти мелкие могут вломить – я спиной чувствовал. Напряженно здесь. Шли наискось через пустырь. Последнее тепло выдувало ветром. Всякое желание – тоже. Двухэтажное длинное здание.
– Мы сюда? Общага, что ли? – развязно произнес я.
Борис кивнул.
– Молочного завода? – почему-то предположил я.
– Что тебя все на молоко тянет? Рабочие профессии не интересуют?
– А какие тут?
Плевок. Доплюешься…
– Ткацкое дело знаешь? Ну самые шустрые, конечно, намотчицы! – уверенно излагал он. – Шпульщицы… нормальные. Сновальщицы… ничего. Ну, тазохолстовщицу учить надо от А да Я. Твой уровень! – вдруг обидел он.
– Да ты профессор! – что-то я должен был ему ответить.
– Но всего диапазона, я думаю, не охватить в этот заезд.
– А как их различить? – поинтересовался я. – Не на комбинат же идти!
– Ты приступи. И они сами начнут отличаться, – усмехнулся Борис.
Дельный совет. Главное – приступить.
– Стой, куда? – внизу остановила вахтерша, старуха. – Мал еще!
– Катьку позови! – сурово сказал Борис.
– Работает твоя Катька. Ударница теперь! – с гордостью проговорила старуха.
– Тогда Симу! – уверенно произнес Борис.
– Для Симы ты мал еще! Сима матерых любит! – усмехнулась она. Еще и диспетчерша.
Я стоял как оплеванный, но друг мой и ухом не повел.
– Вальку тогда!
Да. Однолюбом его не назовешь. Остались, видно, только тазохолстовщицы. И не то чтобы я испытывал дикую страсть. Тянуло на воздух.
– Да вон кочерга твоя эта идет! – указала старуха.
Действительно кочерга – спускалась по лестнице. И с ней шла… тоненькая, изящная, темноглазая…
– Сеструха вроде ее. Годится?
– Специальность меня не интересует! – Я сглотнул слюну.
– Да вроде в училище она. Стой! – Он остановил кочергу.
– Чего тебе?
– Я сыт – во… Другу моему сеструха твоя приглянулась.
– Уезжает она.
– А говорить умеет? Как зовут-то?
– Нелли, – с наглой усмешкой проговорила сестра. Манеры ее слегка меня отпугнули. Но грация… божественная! – Тут отдежурила!