Последнее дело Шерлока Холмса (сборник)
Шрифт:
Он говорил спокойно, но с хрипотцой, отчего его слова звучали особенно угрожающе. Я сидел молча и недоумевал, что на свете могло послужить причиной, чтобы похитить меня таким необычайным образом. Но в чем бы ни заключалась причина, было ясно, что сопротивляться бесполезно и что мне оставалось одно: ждать, а уж там будет видно.
Мы были в пути почти что два часа, но я все же не мог уяснить себе, куда мы едем. Временами грохот колес говорил, что мы катим по булыжной мостовой, а потом их ровный и бесшумный ход наводил на мысль об асфальте, но, кроме этой смены звука, не было ничего, что хотя бы самым далеким намеком подсказало мне, где мы находимся. Бумага на обоих окнах не пропускала света, а стекло передо мной было задернуто синей занавеской. С Пэл-Мэл мы выехали
16
Здесь: настоящий (лат.).
В холле горел цветной газовый рожок, но пламя было так сильно привернуто, что я мало что мог разглядеть – только, что холл довольно велик и увешан картинами. В тусклом свете я различил, что дверь нам открыл маленький, невзрачный человек средних лет с сутулыми плечами. Когда он повернулся к нам, отблеск света показал мне, что он в очках.
– Это мистер Мэлас, Гарольд? – спросил он.
– Да.
– Хорошо сработано! Очень хорошо! Надеюсь, вы на нас не в обиде, мистер Мэлас, – нам без вас никак не обойтись. Если вы будете вести себя с нами честно, вы не пожалеете, но если попробуете выкинуть какой-нибудь фокус, тогда… да поможет вам бог!
Он говорил отрывисто, нервно перемежая речь смешком, но почему-то наводил на меня больше страха, чем тот, молодой.
– Что вам нужно от меня? – спросил я.
– Только, чтобы вы задали несколько вопросов одному джентльмену из Греции, нашему гостю, и перевели бы нам его ответы. Но ни полслова сверх того, что вам прикажут сказать, или… – снова нервный смешок, – …лучше б вам и вовсе не родиться на свет!
С этими словами он открыл дверь и провел нас в комнату, освещенную опять-таки только одной лампой с приспущенным огнем. Комната была, безусловно, очень большая, и то, как ноги мои утонули в ковре, едва я вступил в нее, говорило о ее богатом убранстве. Я видел урывками крытые бархатом кресла, высокий с белой мраморной доской камин и по одну его сторону – то, что показалось мне комплектом японских доспехов. Одно кресло стояло прямо под лампой, и пожилой господин молча указал мне на него. Молодой оставил нас, но тут же появился из другой двери, ведя с собой джентльмена в каком-то балахоне, медленно подвигавшегося к нам. Когда он вступил в круг тусклого света, я смог разглядеть его, и меня затрясло от ужаса, такой у него был вид. Он был мертвенно бледен и крайне истощен, его выкаченные глаза горели, как у человека, чей дух сильней его немощного тела. Но что потрясло меня даже больше, чем все признаки физического изнурения, – это то, что его лицо вдоль и поперек уродливо пересекали полосы пластыря и широкая наклейка из того же пластыря закрывала его рот.
– Есть у тебя грифельная доска, Гарольд? – крикнул старший, когда это странное существо не село, а скорее упало в кресло. – Руки ему развязали? Хорошо, дай ему карандаш. Вы будете задавать вопросы, мистер Мэлас, а он писать ответы. Спросите прежде всего, готов ли он подписать бумаги.
Глаза человека метнули огонь.
«Никогда», – написал он по-гречески на грифельной доске.
– Ни на каких условиях? – спросил я по приказу нашего тирана.
«Только если ее обвенчает в моем присутствии знакомый мне греческий священник».
Тот пожилой захихикал своим ядовитым смешком.
– Вы знаете, что вас ждет в таком случае?
«О себе я не думаю».
Я привожу вам образцы вопросов и ответов, составлявших наш полуустный-полуписьменный
– От такого упрямства вам добра не будет. Кто вы?!
– Мне все равно. В Лондоне я чужой.
– Вина за вашу судьбу падет на вашу собственную голову. Давно вы здесь?
– Пусть так. Три недели.
– Вашей эта собственность уже никогда не будет. Что они с вами делают?
– Но и негодяям она не достанется. Морят голодом.
– Подпишите бумаги, и вас выпустят на свободу. Что это за дом?
– Не подпишу никогда. Не знаю.
– Этим вы ей не оказываете услуги. Как вас зовут?
– Пусть она скажет мне это сама. Кратидес.
– Вы увидите ее, если подпишете. Откуда вы?
– Значит, я не увижу ее никогда. Из Афин.
Еще бы пять минут. Мистер Холмс, и я бы выведал всю историю у них под носом. Уже на моем следующем вопросе, возможно, дело разъяснилось бы, но в это мгновение открылась дверь, и в комнату вошла женщина. Я не мог ясно ее разглядеть и знаю только, что она высокая, изящная, с черными волосами и что на ней было что-то вроде широкого белого халата.
– Гарольд! – заговорила она по-английски, но с заметным акцентом. – Я здесь больше не выдержу. Так скучно, когда никого с тобой нет, кроме… Боже, это Паулос!
Последние слова она сказала по-гречески, и в тот же миг несчастный судорожным усилием сорвал пластырь с губ и с криком: «София! София!» – бросился ей на грудь. Однако их объятие длилось лишь одну секунду, потому что младший схватил женщину и вытолкнул из комнаты, в то время как старший без труда одолел свою изнуренную голодом жертву и уволок несчастного в другую дверь. На короткий миг я остался в комнате один. Я вскочил на ноги со смутной надеждой, что, возможно, как-нибудь, по каким-то признакам мне удастся разгадать, куда я попал. Но, к счастью, я еще ничего не предпринял, потому что, подняв голову, я увидел, что старший стоит в дверях и не сводит с меня глаз.
– Вот и все, мистер Мэлас, – сказал он. – Вы видите, мы оказали вам доверие в некоем сугубо личном деле. Мы бы вас не побеспокоили, если бы не случилось так, что один наш друг, который знает по-гречески и начал вести для нас эти переговоры, не был вынужден вернуться на Восток. Мы оказались перед необходимостью найти кого-нибудь ему в замену и были счастливы узнать о таком одаренном переводчике, как вы.
Я поклонился.
– Здесь пять соверенов, – сказал он, подойдя ко мне, – гонорар, надеюсь, достаточный. Но запомните, – добавил он, и со смешком легонько похлопал меня по груди, – если вы хоть одной душе обмолвитесь о том, что увидели – хоть одной душе! – тогда… да помилует бог вашу душу!
Не могу вам передать, какое отвращение и ужас внушал мне этот человек, такой жалкий с виду. Свет лампы падал теперь прямо на него, и я мог разглядеть его лучше. Желто-серое остренькое лицо и жидкая бороденка клином, точно из мочала. Когда он говорил, то вытягивал шею вперед, и при этом губы и веки у него непрерывно подергивались, как если б он страдал пляской святого Витта. Мне невольно подумалось, что и этот странный, прерывистый смешок – тоже проявление какой-то нервной болезни. И все же лицо его было страшно – из-за серых, жестких, с холодным блеском глаз, затаивших в своей глубине злобную, неумолимую жестокость.