Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер
Шрифт:
— Поп, это — попросту доложил он угловому о роде занятий неизвестного, — а, сидит, видно, по пятьдесят восемь-десять, [13] как и я.
Но новичок не стал «Попом», как ожидалось среди обитателей камеры. Угловой называл его в долгих беседах о смысле жизни уважительно «Отче» — она и закрепилась, как кличка, по-иному сокамерники его и не называли.
Вероятно, от рождения в бывшем чемпионе был заложен интерес к философскому познанию мира. И, сейчас, сидя на нарах, он мог часами обсуждать с проповедником сущность бытия, проблемы поиска истины, вопросы святости
13
Ст. 58–10 УК РСФСР — контрреволюционная агитация и пропаганда.
— Преступление есть грех?
— Грех.
— Этот грех заложен в человеке от природы?
— Да.
— Почему же тогда одни люди совершают преступления, а другие нет?
— Инстинкт духа побеждается инстинктом природы, вот и творится зло.
— Чем можно укрепить инстинкт духа?
— Верой.
— Господь ведь простил человеку все его грехи изначально?
— Да, это так.
— В чем тогда смысл жить честно, не совершая никаких противоправных деяний?
— Всякому воздастся за его грехи на небесах. Человек должен помнить об этом и воздерживаться от злых искушений.
Иногда в этих дискуссиях, с позволения старшого, как все называли мастера кулачного боя, принимал участие и «Профессор», привнося изюминки литературы из произведений великих классиков. Остальные же слушали их диспуты, состоящие из «сплошных непоняток», как выразился один старый вор, промыкавшийся в тюрьмах и лагерях три четверти своей жизни. Это еще более наполняло мятущуюся душу камерного углового законной гордостью за свою ученость.
Примерно через месяц, к большому сожалению «Боксера» и привязавшихся к странному проповеднику сокамерников, того перевели в стражное отделение больницы имени Кащенко для проведения стационарной судебно-психиатрической экспертизы. Больше о нем обитатели камеры № 34 ничего не слышали.
Глава двадцать седьмая
2.6. Москва. Лубянка. Фагот
Вошедший, значительно ранее, в другую камеру человек, смахивал скорее на бухгалтера, растратившего, по неопытности, казенные деньги и севшего по недоразумению, нежели на представителя уголовного мира. Не тянул он и на политического, как одеждой, так и выражением лица, хранящего отпечаток некой вечной оторопи. Хотя претензии на знакомство с книгочтением пыталось отразить изломанное пенсне с единственным уцелевшим, но треснувшим посередине стеклышком. И уж никак не походил на военного, не обладая ни присущей им осанкой, ни надлежащей выправкой.
Одет вновь прибывший был в видавший виды куцый пиджачишко в крупную желтоватую клетку и такого же покроя, явно коротковатые, потрепанные брюки. На босых ногах его были надеты почему-то новенькие блестящие галоши. В руках он держал скудное тюремное имущество — изрядно помятую оловянную миску, оловянную же ложку, источенную зубами неизвестных предшественников почти до дыр, и кусок мятой неопределенного цвета материи, лишь своей формой отдаленно напоминающей полотенце.
Неловко зацепив плечом второй ярус нар, при развороте от входа в камеру, он так и застыл в дверях, напоминая своей согнувшейся длинной фигурой незаконченный вопросительный знак и шевеля подобием усов, свалявшихся в белесоватые комочки.
— Принимайте пополнение, граждане арестанты, — весело прокричал ладный конвоир в темно-синей форме, помахивая связкой ключей, и дверь захлопнулась с неприятным металлическим лязгом.
Восемнадцать пар глаз уставились на новичка, вошедшего в узкую темную камеру, рассчитанную, первоначально, на четверых, и состоящую из сплошных двухъярусных нар с узким проходом. Выражение взглядов отличалось широким диапазоном — от безразличного до угрожающего.
И тотчас же, один из обладателей грозного взора, подскочил к пришельцу, обнаруживая своей позой откровенно недобрые намерения.
— Кто такой? — прорычал он коротко, а рука уже отвелась для хорошей затрещины новенькому.
Это было обычное начало процесса прописки нового заключенного в камеру — своеобразный обряд введения новичка в тюремное сообщество.
Однако тот ничуть не испугался. Лишь нескладная, с виду, фигура, привычно подобралась, выдавая своим положением опытного бойца. Нехитрое имущество было сброшено на первые попавшиеся нары, руки слегка согнулись в локтях и выжидающе замерли.
— Отхлынь, Бурый — лениво продребезжал внезапно преобразившийся новичок, — тебе и осталось то, всего ничего — не жилец, ты, уже фактически, сидел бы, да молился…
— Откуда ты меня… Я тебя первый раз вижу, гадом буду — ошарашенно пробормотал уголовник, пораженный, скорее, знанием, вновь пришедшим человеком его клички, нежели его пророчеством о скором своем конце.
Затем до него дошло и окончание сказанной фразы.
— Что ты тут гнусишь про какие-то молитвы, — угрожающе рявкнул он, вцепившись рукой в замызганный лацкан пиджачка незнакомца и пытаясь притянуть его к себе, — я те счас фанеру сломаю, фраерок шерстяной.
— Заткнись, баклан и слушай. Вертухаи за тобой придут сегодня вечером. А умрешь ты недалеко отсюда в подвале невзрачного домишки в Никольском переулке, — человек ничуть не качнулся и своей худой, но жилистой рукой легко оторвал руку уголовника.
— Ну, ты вошь парашная, за фуфло свое…
Но незнакомец продолжил, блеснув стеклышком пенсне от пучка полуденного солнца, проникшего украдкой в узкое грязное окошко, расположенное под потолком камеры.
— Не поможет тебе твоя хитрость. Вышка тебе уже вчера подписана за двоих, висевших на тебе покойников. Статья позволяет. Никто тебя уже слушать не будет. Остальные семь уже значения не имеют.
И, по тому, как обыденно это было сказано и по тому, как мертвенно побелел Бурый, имевший всегда и впрямь бурый цвет лица, сокамерники поняли, что пришелец говорит какую-то страшную правду.
Действительно, человек по кличке Бурый, уже судимый ранее за кражу, работал, до ареста, половым в трактире «Клязьменский» на Тишинском рынке столицы, совмещая обязанности официанта и уборщика. Подмечая, кто совсем уж опьянел, он выходил в ночь за незадачливым пьяницей и следовал за ним, дожидаясь удобного момента. Отойдя от трактира в безлюдное место, ловкий тать бил его кистенем по затылку, довольствуясь иногда весьма скудной добычей, в виде верхней одежды убитого и жалких денег, которых хватило бы лишь на опохмелку. Причем, если жертва еще дышала, он добивал ее, не из-за боязни, что его могут опознать, а в силу лишь гнусности своей кровожадной натуры.