Последнее лето в национальном парке
Шрифт:
Жару Кока пережидал в Коктебеле, куда и я ездила в юные годы, но к концу бархатного сезона уже возвращался в Москву, и я пообещала своему нынешнему собеседнику, господину с холодными и цепкими глазами, помочь в его деле, наотрез отказавшись от комиссионных. Визит, в целом, оставил у меня впечатление неприятное, и я не преминула взглянуть на его ботиночки. Результат оказался отрицательным, отечественная обувь была не в его вкусе.
Когда я появилась на веранде у своих родственников, то там уже сидела почетная пенсионерка Эугения. Это была полная солидная женщина
Эугения была близкой приятельницей моей бабушки, их связывала общая профессия и любовь к вязальным спицам, и после ее смерти Эугения продолжала захаживать к моей тетке. Сейчас она рассказывала ей, что в прошлом веке в Пакавене была школа для детей богатых родителей, но старое здание после войны снесли.
— Сообщи, когда будет свадьба, я пришлю подарок, — сказала она мне, наступив на больную мозоль.
Тетке стало явно не по себе, и я тут же замяла вопрос, благо раздался долгожданный шум тормозов. Когда я, попрощавшись с Эугенией, поднялась в свою комнату, Барон перевязывал Андрею левую руку бинтом сантиметров на десять выше ладони. Рядом на газетке лежали два окровавленных носовых платка.
— Не помешаю? — спросила я, — бандитская пуля?
— На колчаковских фронтах, — сказал раненый виновато.
— А когда это вы успели так тесно подружиться?
— Когда ухо отвозили, он мне показался надежным парнем. Смотри, как профессионально забинтовывает.
Барон при этих словах приосанился, но меня эта дружба сегодня совершенно не устраивала, поскольку Барон уже косился оком на мою тумбочку. Эта дружба меня не устраивала и в будущем — нечего делать из Барона общее достояние!
— А тебе, мой друг, пора домой, — напомнила я Барону, когда тот закончил перевязку, — и вообще отойди подальше от гроба.
Барон, оторвав взгляд от тумбочки, изобразил одновременно абсолютное отсутствие злонамеренности, глубокое возмущение моей подозрительностью и полное разочарование отказом.
— Для баб необходима японская модель воспитания — усиление внешнего контроля по мере взросления.
В этом случае внезапная потеря хороших манер практически исключена, — изрек он глубокомысленно, выразив озабоченность моей трансформацией в рамках европейской модели воспитания, где все происходит как раз наоборот.
Андрей Константинович заверил всех, что займется этим вопросом лично и без промедления.
— Внезапная потеря… Полагаешь, дурное влияние? — спросила я Барона очень серьезно, перебрасывая камушек в чужой огород. Андрей Константинович слегка задумался над этой версией, а я задала Барону второй вопрос.
— Не знаешь, случайно, кто спер на днях мой «Огонек» с фотографиями воспитанниц Смольного института?
— У меня там бабушка училась, могла бы и по-хорошему отдать, —
— Ты не спутала персонажей? — от души веселился блудный сын, — я и сам рассчитывал на семейную сцену в связи с долгим отсутствием.
— Как показал опыт, тебе их устраивать без толку, все равно конец предопределен.
— Мысль начинать ссоры с конца совсем не дурна, но не простирнешь ли сначала мою одежду?
— Мне крайне лестно, можешь пользоваться моей зубной щеткой.
— Носки я постираю сам, — заколебался командир.
— Не оскорбляй моих материнских чувств. Тебя раздеть?
— Как я понимаю, ты собираешься извлечь максимум из моей временной беспомощности, — ответил Андрей Константинович, и глаза его заголубели еще больше.
— Для мазохиста это просто находка, — заметила я и спустилась вниз, чтобы приготовить ужин и замочить в холодной воде запачканную кровью одежду.
— Так, где же вы пропадали, и почему Барон трезв, как стеклышко? — спросила я во время ужина.
— Вчера ты заявила, что ничего не хочешь знать о моих занятиях, вот и помучайся догадками.
Мучиться сейчас было некогда, и после ужина я согрела воду помыть ножки Андрею Константиновичу, стараясь не слишком обмануть его ожиданий. Он плавился от моих нежных забот, и счастливая улыбка не сходила с его лица весь вечер, но максимума из ситуации я так и не смогла извлечь. Он говорил о чем угодно, кроме того, что следовало бы сказать ему, как честному парню, в ответ на мое вчерашнее признание. Вопрос был в том, что же его останавливало, и вот тут-то и мог таиться подвох.
— Ты что-то вдруг загрустила, — обеспокоился Андрей моим внезапным молчанием уже перед самым сном.
— Сосны шумят за окном — наверное, погода портится.
— Отлично, тогда завтра мы вообще не будем вставать, — ответил он, улыбаясь, — а хочешь, съездим за озеро попить кофе?
— Кофейная гуща — это не то, — думала я, — пожалуй, ромашка больше соответствует ситуации. Гретхен гадала именно на ромашке. Небольшая средневековая дыба, впрочем, тоже подойдет.
Похоже, он поставил меня, наконец, на место, и к нему снова вернулась уверенность в себе. Мое маленькое экологическое пространство отныне входило в состав его территории на неизвестных мне основаниях, все решения принимались только в Кремле, а моральных сил для революционных преобразований снизу у меня уже не было. Небольшой пункт в Конституции вряд ли бы изменил существо дела, но, ей-богу, было бы приятней.
И тут я поняла, что не могу отвернуться к стене — Андрей Константинович безмятежно спал на терминальной части моих длинных волос. Моим первым и внезапным желанием было дотянуться до тумбочки и обрезать волосы маникюрными ножницами по неровной линии, но потом я все же вытащила их с чужой подушки — медленно, чтобы не разбудить его, но не придерживая — чтобы корни волос зашевелились от боли. Всегда нужно смотреть правде в глаза, и я теперь видела только стену. Может быть, это только формальность, но как без этого существовать дальше? Ах, лучше ему было бы не задевать мое самолюбие!