Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
Он хотел сказать ей, что немножко посидит и пойдет, но она опять потянула его за руку, теперь к столу.
– Сядем, договоримся, как все будет. Начала собирать тебе ужин, но не успела. Откуда ты звонил?
– С телеграфа.
– Когда едешь обратно?
– Завтра утром.
– Тогда я сейчас соберу поужинать, за ужином и поговорим. А потом помоешься с дороги и ложись спать. Постелю тебе здесь, на диване. За ночь напишу письмо, а утром накормлю завтраком, и поедешь. Договорились? Павел написал, чтоб, если захочешь, дала тебе ключ от старой
– Права.
– Значит, договорились?
– Нет. – Он объяснил, что уже обосновался в общежитии при комендатуре; утром туда за ним приедет водитель и будет искать.
Кажется, Надя огорчилась, что он не заночует. Может, хотела, чтобы рассказал потом Павлу, как она его по-родственному приняла. Но спорить не стала. Только предложила:
– Помойся, по крайней мере. До комендантского часа далеко.
Он подумал и кивнул:
– Спасибо.
В самом деле, зачем ему торопиться отсюда в комендатуру? Чего он там не видел? Жаль только, что сверток с чистым бельем, мочалкой и мылом оставил в «виллисе». Думал, на обратном пути, если будет теплая погода, помыться где-нибудь в речке.
– Ты помоешься, а я на стол соберу, – сказала Надя.
– Слушай, – не совсем уверенно обращаясь к ней на «ты», сказал Синцов.
– Может, сделаем по-другому? Посидим, поговорим, потом помоюсь, а потом уж перекусим. По правде говоря, я недавно обедал.
– Как хочешь, – сказала Надя. – Мне еще лучше! Я тебя сразу спрашивать начну.
Она пересела так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и положила на стол перед собой обе руки. Синцов только теперь заметил, как она одета. В черное шерстяное платье с длинными рукавами до кистей и с глухим воротом, из-под которого виднелся еще один, узенький белый воротничок.
«Как монашка», – почему-то пожалел он ее в эту минуту.
Она стала расспрашивать его, как все это было, когда он позавчера ночью видел там, на фронте, Павла.
Расспрашивала такие подробности, что он под конец усмехнулся.
– Ей-богу, не помню, что и где у него стоит и лежит, тем более ночью был и о другом думал. Хата и хата!
– А как, по-твоему, есть у него кто-нибудь?
– Кого имеешь в виду? – насмешливо спросил Синцов.
– Не говори со мной, как с дурочкой.
– А как с тобой говорить? Неужели, когда спросила, ждала от меня, что скажу: есть?
– Нет, не ждала. Верно. Ну, а все-таки? Наверно, трудно без этого?
– Наверно, трудно. – Он подумал про себя, что иногда трудно, но чаще не до этого. Не только говорится так, а действительно не остается сил ни на что, кроме войны.
– Может, и поняла бы его, но все равно бесилась бы ужасно! – сказала Надя, и, наверное, сказала правду; даже от одной этой мысли у нее сделалось злое лицо.
– А чего тебе понимать? По-моему, и понимать пока нечего.
– Да разве я хочу об этом думать! – с
– Почти так же давно, как и ты, в ноябре.
– Но хоть по телефону-то разговариваете?
– Два раза за это время говорили, когда я оперативным дежурным был.
– Всего два раза? – В ее голосе было такое удивление, словно она до этого думала, что они с Павлом только и делают, что говорят друг с другом по телефону.
– Ты все же, наверно, плохо себе представляешь реальную обстановку, в которой работает командир дивизии, да и вообще все мы, грешные, – не удержался он от усмешки.
– А я не виновата, что плохо себе это представляю, – с вызовом сказала она. – Я-то хотела!.. Он не захотел. Это ты знаешь? Это он тебе говорил?
И хотя Синцов кивнул, дав ей понять, что уже знает все это, она все равно стала рассказывать ему, какой Павел упрямый и нелепый человек, не понимающий, что там, на фронте, она не принесла бы ему ничего, кроме счастья, а все остальное – ерунда.
По ее голосу чувствовалось, что она отступила, по не смирилась.
– Разве когда человек счастлив, он хуже воюет? – вдруг спросила она. – Тебе это лучше знать!
Это был прямой вопрос, а что на него ответить? Сказать ей: тебе нельзя быть на фронте с Павлом! А Тане со мной – можно. Ты не умеешь себя там вести, не умеешь и не сумеешь! А Таня умеет. Как это сказать ей в глаза? Как взять на себя такую смелость – судить чужую жизнь да еще ставить при этом в пример собственную?..
– Чего молчишь? – спросила Надя. – Думаешь, как выкрутиться, чтобы и меня не обидеть и Павла не подвести?
– Вот именно. Об этом и думаю.
– Ну и что надумал?
– Ничего не надумал. Вы с ним живете, вы с ним и разбирайтесь.
– А ты смелый! – Надя поглядела на него так, словно он сказал ей что-то удивительное. – Другие со мной боятся так разговаривать.
– А я вот почему-то не испугался. Ты уж извини.
– Наоборот, люблю, когда меня не боятся. Привыкла, что мужики передо мной хвостами виляют по первому требованию. Берегись, будешь и дальше такой храбрый, как бы не влюбилась!
Она мимолетно улыбнулась собственным словам, как чему-то, что несбыточно лишь оттого, что она сама сейчас не допускает такой возможности, и снова спросила про Павла:
– Расскажи мне, как ты его в предпоследний раз видел.
Синцов пожал плечами:
– Так это уже когда было, почти полгода назад, и притом мельком.
– А я его еще дольше не видела. Ни мельком – никак. Мельком или не мельком, все равно расскажи мне, как это было.
Синцов рассказал, как это было. Как его послали к командиру дивизии, чтобы передать пакет, в котором содержалось приказание о передислокации. Пакет требовалось вручить лично командиру дивизии. Но Артемьева в штабе дивизии не оказалось: с утра уехал в один из своих полков на занятия.