Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
– Как? – входя, спросила Надя.
– Вроде прошло.
Синцов встал с кресла и поглядел на накрытый по всем правилам на два прибора стол. На нем стояли и водка, и колбаса, и еще какая-то закуска, и даже неизвестно где добытые свежие огурцы.
– Гимнастерка пока пусть повисит, посохнет, – сказала Надя. – Садись за стол так. Не больно он тебя ударил?
– Как курица лапой. У меня нос слабый. Всегда так было, еще в детдоме. Чуть по носу зацепят – и готов. Я даже отказывался драться до первой крови, считал невыгодным для себя, – засмеялся Синцов неожиданности собственного детского воспоминания.
– Какой-то
– Слушай, не вдавайся, а?.. – сказал Синцов, и было в его голосе что-то, заставившее ее замолчать.
– Закуску клади себе сам, я не знаю, что тебе больше нравится. – Надя наливала в рюмки водку. И пока Синцов накладывал себе закуску, рассмеялась.
– Чего смеешься?
– Испугалась, что ты ему руку сломаешь. А вообще смешно! Наверно, теперь не смогу на него без смеха смотреть, когда увижу. Только не хватало, чтобы ты ему руку сломал, вот была бы история! – сказала она так, словно этому человеку никак нельзя было ломать руку и Синцов должен понимать это.
Синцов снова попытался вспомнить, где же он видел этого человека, но не вспомнил. А спрашивать не хотел.
– Не буду тебе врать, – сказала Надя, – я с ним раньше, до Павла, знакома была. И он этого до сих пор никак забыть не может.
– Просил тебя, не вдавайся, – повторил Синцов.
– Хорошо, не буду. Неужели ты расскажешь об этом Павлу, сделаешь эту глупость?
– Не волнуйся, не сделаю. Хватит с него там забот и без тебя.
– Вот именно – без меня. А была бы я с ним там, не было бы ничего этого здесь. Думаешь, я всего этого хочу? Думаешь, когда Павел со мной, мне кто-нибудь еще нужен? А когда его нет, вот так все и получается…
На этот раз, кажется, была искренней, объяснила, как было на самом деле, не выкручиваясь. И Синцов не прервал ее.
– Да, вот так все… – после молчания задумчиво сказала Надя и, взявшись пальцами за рюмку, но не подняв ее, покрутила и поставила обратно. – А ехать к нему на фронт хочу и готова хоть завтра.
– Извини меня, конечно, – сказал Синцов, – но выходит, судя по твоим же словам, так: или Павел должен таскать тебя за собой, или у тебя здесь, в Москве, другого выхода нет, чем все это…
– Да, выходит так. Выходит, другого выхода нет. А какие другие выходы? Это в театрах разные выходы: главный, запасной, пожарный, еще какие-то. А в жизни из каждого положения только один выход. Не умею я одна жить, вот и все! Другие в этом не признаются, а я признаюсь. Только в этом и разница. И с тобой свела бы судьба в другое время, и на тебя, наверно бы, глаз положила. А что ты Павлу ничего не скажешь, лучше для него. А если б сказал, все равно врала бы ему отчаянно до последней возможности. Клялась, божилась бы, не знаю, чего бы только не придумала, потому что боюсь его лишиться. А боюсь лишиться потому, что люблю. Если хочешь знать, даже когда за Козыревым замужем была, все равно Павла помнила. Так уж меня к нему судьба приговорила. Такую, какая я есть, к такому, какой он есть. И вы, мужики, должны понимать такие вещи…
Синцов слушал
Он поднял рюмку:
– Не входя во все остальное, давай за Павла.
– Только если веришь, что я люблю его. Если нет, лучше не пить!
Синцов ничего не ответил на это. Молча взял и выпил. Все это слова. Любит, не любит! Пускай сами разбираются. «Пашка тоже не маленький. Пусть будет здоров там, на фронте. И подальше от всего этого, хотя бы пока война!..»
– Спасибо, что все-таки выпил за него со мной, – прочувствованно сказала Надя. Она тоже выпила свою рюмку до дна и сразу налила новую. – А теперь я за твою Таню! Я так хочу ей добра, что пусть лучше со мной будет какое-нибудь несчастье, чем с ней! Готова на это. Искренне тебе говорю!
Синцов поморщился. «Допустим, искренне, а все же есть в твоих словах что-то такое, чего люди не должны говорить друг другу, даже если им в ту секунду кажется, что они говорят искренне».
– Не надо так говорить, – сказал он вслух. – Меня война суеверным сделала.
Он выпил свою рюмку, и она тоже выпила. И, выпив, спросила с любопытством:
– Неужели война правда сделала тебя суеверным?
– Как тебе сказать? И правда и неправда, середка наполовинку. Есть что-то на войне, что толкает людей к суеверию.
– А я не суеверная. Когда Козырев погиб, у меня никаких предчувствий не было совершенно. Напротив, когда провожала его на войну, думала, что уж с кем, с кем, а с ним ничего не будет.
Синцов поднял глаза от тарелки и посмотрел на Надю. В свое время в Сталинграде, рассказывая Павлу, с чего начал войну, он рассказал и о том, как все это вышло тогда с гибелью Козырева. Но говорил ли ей об этом Павел? Может, и не говорил…
Синцов выжидающе смотрел на Надю, а она, глядя в стенку, задумчиво катала по скатерти хлебный шарик. Потом сказала ровным голосом:
– Расскажи мне подробно все, как это было, как он застрелился. Все время хочу тебя об этом спросить и все не могу решиться. А сейчас решилась.
«Значит, все-таки сказал ей, за язык потянуло! – с неудовольствием подумал Синцов об Артемьеве. – А хотя чего не скажешь женщине, с которой живешь? Подошла минута, и сказал».
Она просила подробно, а ему казалось, что как раз этого и не надо: куда и как стрелялся Козырев и как выглядел после этого? Застрелился и застрелился. Про такое чем меньше рассказывать, тем лучше.
Рассказав, как они нашли Козырева там, в лесу под Бобруйском, и как он, приняв их за немцев, стрелял в них, а потом выстрелил в себя, Синцов не стал говорить ей больше никаких подробностей. Не сказал и о своем ранении. «Наверно, уже знает об этой глупости от Павла, а если не знает, незачем ей и знать».
Надя молчала. Потом сказала, продолжая смотреть в стенку:
– В одном только перед ним была виновата: вышла за него замуж, меньше любя, чем он хотел. А больше ни в чем не была виновата. И ждала его с войны так, что, если действительно, как в стихах уверяют, ожиданием можно спасти, спасла бы. Но все это ерунда! – добавила она глухо.