Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
У ворот санатория рядом со своим «виллисом» Синцов увидел другой, знакомый «виллис» Серпилина и знакомого серпилинского водителя Гудкова, с которым командующий попал в аварию. Синцов не думал, что Серпилин после такой аварии оставит его у себя водителем. Оказывается, оставил.
Водители разговаривали, а по площадке, на которой стояли «виллисы», заложив руки за спину, ходил взад и вперед адъютант Серпилина Толя Евстигнеев.
– Здорово, Толя! – окликнул Синцов.
В оперативном отделе они все звали его Толей и за молодость лет, и из хорошего
– Как раз вас поджидал, когда вы от командующего вернетесь, – сказал Евстигнеев.
Синцов было подумал, что Евстигнеев догадывается о разговоре, который имел с ним Серпилин, и хочет узнать, чем этот разговор кончился. Но Евстигнеев интересовался другим: что новенького там, в штабе армии.
Синцову, в свою очередь, хотелось спросить Евстигнеева, что представляла собой его адъютантская служба. Одно дело – издали, а другое – вблизи. Но удержался. Пока человек еще исполняет свои обязанности, узнавать у него такие вещи неловко. Вместо этого, взглянув на забрызганный грязью «виллис» с прикрученными к нему запасными канистрами, спросил:
– Услышал сегодня, что ты за отцом командующего ездил. Привез?
– Не привез. – Евстигнеев уклонился от подробностей. – Пойду докладывать.
Они простились, и Синцов, садясь в «виллис» и глядя вслед Евстигнееву, почувствовал себя без вины виноватым перед ним. Хотя, если бы не согласился занять его место, ничем бы ему не помог. Раз Серпилин решил сменить адъютанта – так и так сменит.
– Опять дождь собирается, – поглядев на небо, сказал водитель. – А в дождь той скорости не разовьешь.
– Дождь или не дождь, а приказано к подъему начальства быть на месте. И хотя бы два часа в запасе надо иметь. Значит, к четырем утра. Отсюда и рассчитывайте, – сказал Синцов.
И вдруг, когда машина уже тронулась, подумал не о том, о чем думал все это утро, а о том, что все-таки самого страшного не случилось: Таня жива! И если она обогнала его, то завтра днем или вечером он увидит ее там, на фронте. Просто увидит, как видят друг друга люди, не когда-то там, через год, или после войны, а завтра! И можно будет подойти к ней и дотронуться до нее, до живой…
12
Сегодня в час должна была состояться врачебная комиссия, а на завтрашнее утро Серпилин заранее назначил отъезд в армию.
Получив привезенное Синцовым письмо, Бойко в дополнение к «виллису» прислал в Москву для страховки «додж-3/4» с водителем и техником-лейтенантом из армейского автобата.
Хотя Серпилин и сказал вчера с маху этому технику-лейтенанту, что зря приехали, без вас бы добрался, но сделали правильно. Ехать одной машиной, рискуя застрять из-за какой-нибудь неисправности, командующему армией нет расчета. И возможности другие, чем раньше, и время, как никогда, дорого.
На предотъездный день скопились отложенные или сами собой оттянувшиеся дела.
После
Вообще выходило, что у него сегодня какой-то женский день. После обеда – Пикина, а сейчас, с утра, предстояло увидеться с женой сына. Она два раза присылала к нему внучку, а сама заладила, как дятел: «Стыжусь вас видеть». Но вчера, когда срок отъезда подошел вплотную, он велел Евстигнееву передать ей: чтобы приезжала, или он ее знать не хочет. Долго говорить не о чем, а увидеться надо. И пусть не боится – не съем!
В ожидании ее приезда он прогуливался по аллее, которой ей все равно не миновать, когда пойдет от главного входа. В том, что на этот раз приедет, был уверен.
Он увидел ее еще издали, в конце аллеи. Она шла так, словно боялась встретить его, хотя для этого и приехала. Но, увидев, заторопилась навстречу, а последние несколько шагов не прошла, а пробежала и ткнулась ему в грудь лицом.
– Извините меня! – не сказала, а выдохнула.
Из-за силы владевшего ею напряжения шепот этот был как крик.
Серпилин погладил рукой ее соломенные, жесткие, сожженные на концах перманентом волосы и без раздумий сказал первые пришедшие на ум слова:
– Буде плакать-то! Какая у тебя вина передо мной? А того, кто помер, уже не воротишь; значит, и перед ним – без вины.
Жена сына оторвалась от Серпилина, вытерла рукою свои заплаканные и переплаканные глаза, в которых уже и слез-то не было, – наверно, ревела и дома и по дороге, – и стояла перед ним теперь, как виноватая девочка, беспомощно шмыгая носом и по-солдатски, по швам, опустив руки.
Стояла стройная, тощая, с выпиравшими из-под вязаной кофточки ключицами, перемученная, бледная, с искусанными широкими губами и с синевой под глазами от слез, или бессонницы, или от всего вместе.
– На кого ты похожа! – сорвалось у Серпилина. – Зачем и для чего себя так доводишь? Стараешься доказать ему, что старше него на шесть лет?
– А я, думаете, ему не говорила? Я ему с самого начала доказывала.
– Сколько б ни доказывала, а, видать, не доказала, – улыбнулся ее горячности Серпилин. – Красивая женщина, все у тебя есть, что надо. Можно у нас при входе вместо этой, гипсовой, с веслом, поставить, даже лучше ее будешь. Он на тебя любоваться должен, а ты до чего себя довела?
– Не об этом мои мысли, – сказала она полуудивленно-полуобиженно.
– Как не об этом, раз замуж за него выходишь? Как раз об этом у тебя и должны быть мысли. О чем же еще? Пойдем в дом, поговорим. Чего мы тут стоим?
– Давайте лучше здесь сядем. – Не дожидаясь Серпилина, она первая устало опустилась на скамейку.
– Торопишься, что ли? – спросил Серпилин, садясь на другой конец скамейки.
К его удивлению, она кивнула.
– И куда ж спешишь?
– Мы в загс с ним идем расписываться. Он настоял, чтоб сегодня.