Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
На самом деле он не ожидал вопросов; ему казалось, что Синцов будет рад состоять при нем. Чем дальше шла война, тем больше он верил, что подчиненные любят служить под его началом, за исключением тех, кого он сам считал негодными к службе. И привычка считать так постепенно превратилась у него в уверенность, отчасти самодовольную, чего, впрочем, он сам за собой не замечал.
Синцов никак не был готов к предложению стать адъютантом Серпилина. Но слова «ты мне нужен» не давали ему права ответить отказом человеку, без помощи которого он вообще не вернулся
– Если подхожу вам, вопросов нет.
– Тогда спасибо. – Серпилин считал о этой минуты дело решенным, но, вспомнив о вчерашней просьбе Синцова, для очистки совести добавил: – Если плохо себя почувствуешь в этой роли, придешь и скажешь. Держать не буду. Отпущу после того, как подберу другого.
«Подберу другого… Если буду хорош для тебя, подбирать другого не станешь. А если сам считаю, что не буду хорош для тебя, зачем идти?» – подумал про себя Синцов. Отвечать: «Поживем – увидим» – не полагалось, а отвечать что-то другое не хотелось.
Им все еще владело какое-то странное равнодушие. Он с такой силой тревоги продолжал думать о Тане, что все остальное куда-то отодвинулось и на время перестало казаться важным.
– Ну что ж! – Серпилин принял его молчание за решимость служить адъютантом и не думать ни о чем другом. – Готовься к исполнению новых обязанностей. А пока работай по-прежнему, в оперативном. Как там у вас, что думают о будущем?
– У нас в оперативном отделе, товарищ командующий, пока не получено приказа «думать», не думают, тем более о будущем. – Синцов впервые за все время улыбнулся.
– Не верти вола. – Серпилин тоже улыбнулся. – Когда и что начнется, будем считать, как всегда: никому, кроме Ставки, неведомо. И нам с Захаровым и с Бойко – тоже. А вот когда вы лично, товарищи офицеры оперативного отдела, собираетесь наступать? Что у вас младотурки об этом думают?
Младотурками, подшучивая над ними, Серпилин называл тех задиристых молодых операторов, которые в разговорах между собой все планировали по-своему и в душе считали себя людьми мыслящими, самое малое, наравне с командующим армией, а то и повыше.
– Чего молчишь? Доложи. Никому не скажу.
– У нас в оперативном отделе большинство склоняется к тому, что начнем в середине июня.
– А поточней?
– Точней – единого мнения не сложилось.
– А что в середине июня – сложилось?
– Сложилось. Даже нашего метеоролога упрекали, что плохой прогноз дает по осадкам на середину июня.
– А такой мысли, что немец и этим летом, как на Курской дуге, первым начнет наступать, не допускают у вас в оперативном отделе?
– Этого не думают. Ни одна разведсводка не дает оснований. Все, что против нас стояло и на фронте и в глубине, так и стоит без изменений.
Серпилин взглянул на часы:
– Десять минут еще имеем. Расскажи хотя бы коротко, как живет наша с тобой сто одиннадцатая?
Синцов стал рассказывать про сто одиннадцатую, как она живет и кого там видел. Когда дошел до Ильина, Серпилин
– Давно не видел Ильина. С Курской дуги, с присвоения Героя. Нет, еще раз видел, зимой, когда командиров полков собирал. Теперь на войне порядок, каждому – свое, – сказал Серпилин с неожиданным для Синцова оттенком грусти. – Слишком большое хозяйство под руками. И хотел бы, как прежде, дотянуться до командира полка, да не всегда дотянешься. Так где, говоришь, штаб Ильина стоит?
– В лесу, три километра южней Селищи.
Серпилин наморщил лоб и задумался. Потом сказал:
– Раз так, то у него на правом фланге большой овраг проходит, недалеко от Кричевского большака. Мы в этом овраге в ночь на тридцатое июля накапливались, а потом к большаку поползли. Так или нет?
– Так, – сказал Синцов.
– Сейчас вспомнил?
– Нет, там. Как увидел, сразу вспомнил.
– Вспомнил, а мне не рассказываешь.
– Всего не расскажешь, товарищ командующий. Там на каждом шагу то об одном память, то о другом…
– Да, это верно, что там на каждом шагу память, – задумчиво сказал Серпилин.
И, наверно, оттого, что вспомнил сорок первый год, вышел из состояния веселого возбуждения, в котором был все утро, и заметил осунувшееся лицо Синцова.
– Что-то ты невеселый? Вчера веселей был.
Заметь Серпилин это раньше, Синцов избавил бы его от исповеди, нашел бы в себе силы сказать, что все нормально. Но воспоминание об этом овраге, где они тогда ночью, притаясь, лежали в нескольких шагах друг от друга – и Серпилин, и он, и Таня, – заставило Синцова сказать, что случилось.
– Вон какая у вас с ней беда. А я даже и не спросил, из головы вон… Стыдно перед такой, как она, женщиной… Говоришь, обратно в армию вылетела? – переспросил Серпилин.
– В телеграмме так.
– Да, – сказал Серпилин. – Если б родила, на пушечный выстрел не подпустил бы обратно к войне. Но раз такое дело, понять ее, конечно, можно. – И, покачав головой, повторил: – Как же так, даже не спросил тебя о ней! Мозги, что ли, при этой аварии так тряхануло, что память отшибло? Так нет, вроде врачи не подтверждают, говорят, напротив, счастливо отделался.
Он поднялся из-за стола и впервые за все время задержался взглядом на руке Синцова в черной перчатке.
Синцову показалось, что Серпилин сейчас что-то скажет про его руку. Но Серпилин сказал совсем другое. Постоял, помолчал и спросил:
– Помнится, говорил, что рано сиротой остался, через детдом прошел? Так? Не вру?
– Все правильно, товарищ командующий…
– Чего ж тут правильного? – неожиданно для Синцова возразил Серпилин. – Наоборот, неправильно, когда человек с малых лет растет без отца, без матери. А сколько их теперь после войны будет, таких… – И так же неожиданно вдруг сказал о себе: – А мне вот уже полсотни. И живого отца имею. Жду к себе сегодня. Евстигнеева за ним в Рязанскую область послал. Пропуск оформил, чтоб в Москву пустили… А ты поезжай. Скоро увидимся.