Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
– Входите.
Баранова широко открыла дверь, готовая что-то сказать, но, увидев сидевшего к ней спиной старика, остановилась, поняла, что это отец Серпилина, который уже не должен был приехать и все же приехал.
Поняла и сказала совсем другое, чем собиралась:
– Товарищ генерал, принесла вам аптечку на дорогу, Думала прямо в «виллис» положить, но его что-то нет…
Отец быстро, с любопытством повернулся к ней, а Серпилин сказал ей так, словно тут и не было отца:
– За аптечку спасибо. А поговорить о тобой нам все-таки надо.
И, взяв Баранову под
– Посиди, сейчас приду.
Они вышли из дома и остановились за углом у начала длинной аллеи, которая вела к желтевшему вдали главному корпусу.
– Отец? – спросила она.
Он кивнул.
– Я так и поняла. Почему не познакомил меня с ним?
– Пожалел время на это. У нас и так его мало. Вернусь – объясню. Все равно спросит.
– Наверное. Оглядел меня всю от макушки до щиколоток. Я по-другому его себе представляла, – сказала она, и Серпилин почувствовал, что отец ей не понравился. – Когда же ты теперь едешь?
– Как только машина вернется.
– Не задержишься из-за него?
– Теперь уже не могу.
– На тебе аптечку.
Она все еще держала под мышкой эту аптечку, а сейчас отдала ему. И у него руки оказались занятыми, а у нее – свободными. Она обняла его и спросила:
– Как же ты теперь будешь жить без меня? Все время думала это о себе, а сейчас вдруг о тебе.
Серпилин краем глаза заметил: кто-то прошел невдалеке. И она заметила, что он это заметил.
– Ничего, – сказала она. – Как мне сын писал: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут». В крайнем случае скажут или напишут, что путается врачишка с хорошим человеком. А я подтвержу; действительно, путаюсь. Как, подтвердить?
И остановила его, не дав ответить:
– Что ты! Я же дурю. Просто все еще не придумаю, как жить без тебя. Заревела бы сейчас – есть, говорят, и такой способ выражения чувств. А говорить нечего. Все сказали.
Она посмотрела мимо него, словно о чем-то вдруг вспомнила, и, сняв с руки большие мужские часы, протянула ему:
– Возьми с собой.
Он знал от нее, что эти часы были памятью об отце и что она уже несколько лет носила их не снимая, но как раз это и не позволило ему возразить. Он молча взял часы и надел на руку. А свои, снятые с руки, держа за расстегнутый ремешок, нерешительно протянул ей. Она улыбнулась и на секунду закрыла глаза, давая понять, что этого и ждала от него, что так и надо было сделать; потом взяла часы и опустила их в карман своего белого халата.
– До свидания, родной… Ну что тебе еще сказать?
Она несколько раз поцеловала его.
– А теперь мне на обход надо. А ты иди в дом.
– Почему?
Ему не хотелось идти в дом. Ему, наоборот, хотелось, чтобы она пошла туда, к главному корпусу, по этой длинной аллее и он мог бы еще долго смотреть ей вслед.
– Иди, иди. Это же не ты меня, а я тебя провожаю. Иди.
И, снова крепко поцеловав, оторвалась от него и повторила еще раз, строго:
– Иди.
Он почувствовал, как ей трудно, повернулся и ушел. Зайдя в комнату, не глядя на отца, подошел к окну и стал смотреть ей вслед, чувствуя себя виноватым, словно она ему запретила, а
Она шла по аллее, теперь уже далеко, в надетом поверх обмундирования белом накрахмаленном халате, который, смеясь, называла своей парадной формой.
Аллея была длинная, и он смотрел ей вслед еще долго.
Потом повернулся к отцу.
– Это кто? – спросил отец.
– Лечащий врач.
– Эта, что ли, не пустила тебя ко мне приехать?
– Эта, – сказал Серпилин. – Когда война кончится, женюсь на ней.
– А согласие дала?
– Дала.
– Понятно.
И была в этом отцовском «понятно» чуть заметная усмешка: «Конечно, дала согласие. Как не дать согласия тебе, генералу?»
– Видная женщина, – помолчав, сказал отец. – Но все же ты, извини, мужик потраченный. Не молода она для тебя?
– Ничего, – сказал Серпилин с уверенностью, за которую был благодарен ей.
– Понятно, – повторил отец с новой, другой, чем раньше, интонацией, теперь, наверное, подумав не о сыне, а о себе и собственной семье: «Раз женится, значит, все, что будет, ей».
Серпилин почувствовал эту озабоченность, за которой стояла долгая совместная жизнь со скупой и хваткой женщиной, и вспомнил о деньгах, которые надо дать отцу: и тех, что отложил сам, и тех, что вчера принесла Пикина. Расстегнул полевую сумку, достал из нее оба конверта и положил перед отцом:
– На вот деньги. Тут на всех, посмотри сам, кому сколько. Антонину с сыном тоже не забудь, – на всякий случай сказал он о жившей отдельно от отца сестре. – Тут восемь тысяч.
Отец взял конверты, поколебался – не сосчитать ли, но считать не стал, а, расстегнув ватник, долго укладывал деньги там, под ватником, в разные карманы – и слева и справа.
– Спасибо. Считай, на внуков дал. Мы с Пелагеей и так бы прожили. Нам с ней много не надо.
«Там уж надо или не надо…» Серпилин вспомнил обрывок отцовской фразы у «виллиса»: «Ну, а если, скажем, жены у кого нет, кому аттестат?..»
– Теперь куплю гостинцев на толкучке, – сказал отец. – Пелагея провожала, говорила: хорошо, если бы мануфактуры какой…
– Откуда же у меня мануфактура? – Серпилин не сдержал мгновенной вспышки неприязни. – Набор на сапоги для тебя и отрез на шинель есть, из сукна ребятам зимнее пошьете. Там у Ани лежит. Возьмешь у нее. Я уже велел ей дать.
– Ничего она мне не сказала, – испуганно и сердито сказал отец.
И Серпилин снова подумал о его долгой жизни с Пелагеей Степановной.
«Другой он был в молодости. По-всякому бывало, но другой. Как много может сделать дурная женщина за долгую жизнь с человеком… Хотя почему дурная? Для меня дурная, а для него, может, и хорошая».
– Никуда она их не дела – не из таких, – сказал он об Ане, все еще продолжая думать о мачехе. – Просто забыла тебе сказать.
– Как так забыла?
Серпилин не ответил, вспомнил о сегодняшней ночи и о том, что соседки нет, она на дежурстве и, как говорила Аня, теперь запирает свои комнаты, когда уходит… Значит, они положили отца на кровать, а девочку на диван, а самим осталось идти в эту последнюю ночь только на кухню.