Последнее лето
Шрифт:
– Глаз не спускать! – приказал Охтин одному из городовых. – Стрелять без разговоров, если попытается сбежать. Понял? Опасный преступник. Стереги, а мы наверх. Да сперва глянь, на кухне нет ли кого…
Городовой сунулся на кухню. Никого там не было, только на полу почему-то валялась грубо сколоченная лестница. Городовой глянул на нее, пожал плечами. Задрать голову и посмотреть вверх он не догадался.
Охтин шел теперь веселей, но все же ему приходилось помогать. Поднимались долго. Сунулись в одну дверь второго этажа – пусто, в другую – пусто, в третью…
Посреди комнаты валялась клетчатая юбка, рядом – шляпка с вуалеткой. Тут же раскиданы были беленькие ботиночки на пуговках. Ну и всякие такие штучки – чулочки тоненькие, нижняя юбка в кружевах, еще какая-то штуковина, которую надевают на себя дамы для образования тонюсенькой талии, как будто оная талия кому-то из мужчин нужна. Корсет, вот как это называется, вспомнил городовой. И еще вспомнил, как однажды одна дама упала в обморок на улице (жара была несусветная!) и он ее поднимал. Она была неподвижна и безгласна, а корсет у нее скрипел. Вот так ляжешь с бабой в постель, а она как заскрипит… Хотя нет, бабы – то корсетов не носят. Ну и слава богу!
Тут же, на полу, валялись и брюки, и пиджак мужской, и рубашка, и башмаки. А на диване… на диване возилась парочка. Она – в одной сорочке, спущенной с плеч, он – в сползших исподниках.
– Мать родная! – воззвал городовой восхищенно.
Те двое не услышали. Лобызались так, что воздух дрожал от стонов и чмоканий.
– Господа, вы бы прикрылись, – посоветовал Охтин, с удовольствием опускаясь на стул: не держали ноги. – А, господа! Или не слышите?
Наконец-то они отпрянули друг от друга. Барышня мигом ударилась в слезы, хотя поздно уже было, конечно, плакать, это и дураку понятно. Принялась тянуть на себя покрывало, прятаться за своего кавалера, который все норовил сесть так, чтобы ноги были скрещены, чтоб мужество его не слишком выпирало…
Лицо его показалось Охтину знакомым.
– Сыскная полиция, – вздохнул он. – Назовитесь, господа!
Молодой человек посмотрел на него, потом на городового, пожал плечами:
– Опричники… врываются, будто к себе домой… Ну ладно, ладно, я Дмитрий Дмитриевич Аксаков, сын бывшего энского прокурора.
– Вона! – удивился городовой. – А бумаги есть? Врешь небось?
Охтин устало мотнул головой. Молодой человек не врал, он и впрямь был сыном бывшего прокурора Аксакова, Охтин его узнал.
– Он, он… – буркнул со вздохом. Силы уходили с каждым мгновением. И кровь снова пошла. Плохая повязка, черт… Как бы не рухнуть в обморок… – А вы, мадемуазель? – перевел почти не видящие глаза на девушку.
– Позвольте! Имя дамы… – взвился было Аксаков, но девушка умоляюще вцепилась в его руку:
– Скажите им, скажите. Я боюсь, я боюсь…
«Ну надо же, голопупые оба, а все на «вы», – изумился городовой. – Что значит – белая кость, голубая кровь!»
– Это Александра Русанова, дочь присяжного поверенного, – нехотя проговорил Аксаков.
– Вона! – снова сказал городовой, воспринимавший мир с непосредственностью малого дитяти.
Охтин
– Хорошо. Господа, будьте готовы к тому, что вам придется явиться в сыскное отделение для дачи показаний. Мы вас вызовем, когда понадобится.
– Вы нас в чем-то подозреваете?! – снова взвился Аксаков, бывший, очевидно, чрезвычайно обидчивым и вдобавок наглым.
«Я так подозреваю, что тебе эту девку под венец вести придется, и очень скоро!» – подумал городовой и разгладил усы, с удовольствием поглядывая на голую ножку, в забывчивости и расстройстве чувств не спрятанную под покрывало.
– Угомонитесь, Аксаков, – попросил Охтин. – Подозреваем, не подозреваем… Вы что же, выстрелов не слышали?
– Ха-ха, – сказал наглый Аксаков. – Представьте себе, что нет!
«Я бы на его месте тоже не слышал», – подумал городовой и снова разгладил усы.
– Ну, закончили? – спросила Лидия. – Наконец-то! Удивляюсь, как это вас в банке держат, вы как-то неприлично безграмотны!
– Так мне же не писать приходится, а считать… – всхлипнул Филянушкин. – Христа ради, госпожа Шатилова, не посылайте письмо в полицию… меня ж тогда арестуют, вся жизнь псу под хвост… Умоляю вас, матушка!
Он рухнул на колени, схватил руку Лидии, попытался притянуть к губам и облобызать.
– Какая я вам матушка? – смертельно оскорбилась Лидия. – Нашли матушку, ничего себе! Вам сколько лет-то? Тридцать? Ну и ну, мы же почти ровесники. Матушка, главное…
«Непременно надо донести на него, – подумала мстительно. – Только… только как же Бориска?»
Она вырвала руку, свернула листок и повернулась, чтобы уйти и больше не смотреть в поросячьи глазки Филянушкина, как вдруг…
Сначала донеслись какие-то странные хлопки.
– Что такое? – удивилась Лидия, оглядываясь.
Звуки неслись со стороны Канатной или Новой, трудно было понять точно.
– Стреляют! – вскрикнул Филянушкин и ринулся бежать за угол, в банк.
– С ума сошел, трус несчастный! – вслед ему бросила Лидия. – Средь бела дня-то? Здесь, почти в центре города? Небось не пятый год!
Она словно забыла, что происходило здесь, почти в центре города, отнюдь не в пятом году, а каких-то три месяца тому назад.
А впрочем, ей стало зябко. Конечно, центр, конечно, белый день, а все-таки… Нет, лучше уйти.
Лидия уже сделала несколько шагов, как хлопки раздались снова, ближе и ближе. Испуганно замерла.
Затрещали кусты под тяжестью мужского тела, свалившегося с забора. А впрочем, нет, человек не свалился, а прыгнул – прыгнул и понесся дальше, виляя, как заяц, из стороны в сторону, воровски озираясь. Пиджак у него был разорван на спине.
Из-за забора послышались крики:
– Стой! Стой, сволочь! Полиция!
Трель полицейского свистка.
Человек резко повернул и побежал не к открытой Немецкой улице, а направо, туда, где брандмауэр отделял банк от Петропавловского кладбища.