Последнее отступление
Шрифт:
Еши протискался вперед и увидел своих недругов. Парамон снял косматую шапку, ветер ерошил его рыжеватые волосы, и они словно вспыхивали неярким пламенем. Парамон пригладил их рукой, сказал что-то Ранжурову, улыбнулся.
Молодежь перестала танцевать. Пастухи замолчали, окружили стол с трех сторон. Некоторые догадались прихватить из дому небольшие войлоки или снять седла. Место у стола заняли старики и наиболее почетные люди улуса. В первом ряду оказались и Цыдып с Еши. За ними расположились те, кто не заслужил еще уважения своим возрастом, но скота имел не меньше самых состоятельных. Дальше пестрели халаты бедных пастухов, батраков.
Цыдып привстал на колени, подался вперед, стараясь уловить то,
Первым начал говорить Парамон. На чистом бурятском языке он спросил, все ли в сборе, можно ли начинать. По рядам сидевших пробежал одобрительный шепот: русский начальник говорит на их родном языке!
Речь Парамона была короткой. Он просил скотоводов хорошо все обдумать и без боязни высказать свои мысли. Бояться теперь некого и нечего. Все отныне равны. Слово каждого весит одинаково.
— Говорите, что надо сделать для улучшения вашей жизни, и как суглан решит, так и будет, — Парамон оглянулся на Ранжурова, тот кивнул головой. — Вам хочет сказать несколько слов Цыремпил Цыремпилович Ранжуров, большевик.
По рядам опять прошелестел шепот: «Большевик, большевик». И в этом шепоте Ранжуров уловил удивление.
— Что, товарищи, не верите? — спросил он с усмешкой. — Большевик, а ничего ужасного в нем нет, да? Дети глядят на меня и не падают замертво. У вас тут ходят слухи, будто большевики каждый день съедают по малолетнему ребенку.
Ранжуров вдруг оглянулся, лицо его с лукавыми, смешливыми глазами приобрело таинственно-значительное выражение. Тихо, почти шепотом, он сказал:
— Вы знаете, в моем родном улусе один почтенный лама распустил точно такой же слух. Дома я много лет не был. Приехал в гости, встретили меня хорошо. В каждой юрте угощают, расспрашивают о жизни в чужих краях. Но как только узнали, что я большевик, сразу же все двери позакрывали. А с чего — понять не могу. Утром я пошел в лес, рядом с нашим улусом. В лесу любили играть ребятишки. Ну, я с ними и подружился: сяду, разговариваю, сказки рассказываю, дудки им делаю из тальниковых прутьев. И что ни день, ребятишек возле меня больше. Но вот узнали об этом родители, прибежали целой толпой, похватали своих ребят, растащили по домам. Ну, ребятишки рассказали им, конечно, чем мы в лесу занимались. Стыдно стало честным людям за свои подозрения. Так стыдно, что они просили меня никогда никому не рассказывать про эту глупость. Если встретите кого-либо из улуса Цаган-Челутай, — молчок о нашем с вами разговоре.
Улусники закивали головами. Этот человек сразу стал им ближе. И они отвечали на его улыбку…
Еще не погасли улыбки на обветренных лицах пастухов, а Ранжуров уже выпрямился, сурово сдвинул брови.
— А ламу, который распускал слухи про большевиков, мои одноулусники прогнали. Он был не только клеветником… Прикрываясь именем богов, он обманывал бедняков. У вас тоже водятся такие. Они клевещут на Советскую власть, хотят поссорить нас с братским русским народом. Им это выгодно. Вот в вашем улусе есть Еши и его верный слуга Цыдып. Я их не знаю, сроду с ними не встречался. Мой друг, — Ранжуров кивнул в сторону Парамона, — тоже их не знает. Но за себя и за него скажу: мы никогда не сядем с ними за один стол, не станем здороваться с ними за руку. Они обманывают трудовых людей. Возьмите, к примеру, налоги…
Ранжуров раскрывал их замыслы, выворачивал наружу то, что было спрятано от людей.
И улусники заволновались. Еши затылком почувствовал назревающую вспышку. Он потихоньку толкнул в бок Цыдыпа. Тот сразу же вскочил, визгливо выкрикнул:
— Я хочу говорить! Не выносит мое сердце клеветы!
Ранжуров кивнул головой.
— Говори!
— Араты! Этот большевик насказал на нас столько, что я сам на себя, как на врага, смотрю. Сижу и думаю: «Ох, какой я негодяй, какой худой человек». Вот что может сделать нечистый язык! Я не стану удивляться, если он назовет нас старухами и велит нам вырядиться в бабий дыгыл. Он говорит, что мы хотели поссорить вас с Советской властью. Смешно слушать! Кто у нас в улусе Советская власть? Я, как глава хошунной управы… Выходит, я сам натравляю улусников на себя? Смешно! Не верьте ему! Большевики хотят посадить нас в тюрьму. Мы не выполнили их приказаний, не отобрали у вас последних овец. Вот этот большевик и плюет на нас. Он…
— Ты расскажи лучше, кто тебе приказал собирать налоги? — перебил бойкую речь Цыдыпа Парамон.
Цыдып оглянулся, искоса посмотрел на Парамона.
— Почему не сказать? Скажу. Была бумага с печатью.
— А где она? Ты можешь ее показать? — быстро спросил Парамон.
— Показать ее не могу. Привез ее человек с кожаной сумкой, дал мне прочитать и увез обратно.
— Какая ерунда! Вранье! — возмутился Парамон.
Но Цыдып ловко извернулся.
— Старших надо уважать, — высокомерно сказал он. — Или большевики вежливость считают пороком?
Улусники не могли взять в толк, кто прав, кто виноват.
— Вот что, пастухи, — сказал под конец суглана Ранжуров. — Вы скоро поймете сами, что Советская власть — это народная власть, ваша защитница. Сейчас давайте создадим в улусе Совет. Выбирайте в него самых достойных, тех, кто будет честно служить народу, не даст бедняков в обиду.
Тут улусники разбились на группы. Те, что побогаче, увидев, что Совет создавать все-таки придется, старались протащить в него своих людей. Другие поняли: Совет может избавить их от цепких лап Еши, и выдвигали в него людей, известных своей честностью. Были и третьи. Они боялись Еши, не хотели его сердить, но то, что в Совете будут такие же, как они, бедняки, притягивало их, вселяло надежды. Они поднимали руки и за тех и за других.
Когда улусники немного угомонились, было объявлено, что в Совет избраны Дугар Нимаев, Дамба Доржиев, Цыдып Баиров…
Парамон остался недоволен сугланом. По дороге к юрте Дугара он говорил Ранжурову:
— Чего-то мы здесь недосмотрели. Еши и Цыдып остались безнаказанными. И Совет получился неважный. Есть явные сторонники Еши.
— Ты думаешь, они долго продержатся? Беднота очень скоро вышибет их с треском. Нет, я доволен. В первые дни Советской власти во многих улусах вообще нельзя ничего было сделать, настолько ламы и богачи запугали народ. Они, брат, еще крепко держатся… Но каждый день прибавляет Советской власти в улусах десятки и сотни сторонников. А Еши свое получит, не беспокойся…
— Так-то оно так, но я ждал большего…
— Ничего, не огорчайся, — Ранжуров хлопнул Парамона по плечу. — Мы с тобой еще увидим другие улусы. Без дымных юрт, без рахитичных ребятишек…
Он сидел на лошади, покачиваясь в такт ее шагам. Глухо стучали по земле копыта, поскрипывали седла.
Глава пятая
Ранней весной с низовьев Селенги в город врывался шальной ветер. С разбойным посвистом налетал он на дома, хлопал ставнями окон, гнал по улицам мелкий мусор и клубы пыли, озорно раздувал широченные сарафаны приезжих семейских баб. Пыль поднималась над городом, заволакивала небо и солнце. Песок набивался в рот, в нос, просачивался сквозь щели в дома и все покрывал красновато-серым налетом; он хрустел под ногами на плахах тротуаров, и от этого хруста ныли зубы.