Последнему - кость
Шрифт:
Гилевич крался с ружьем наперевес, изображая индейца на тропе войны, и не разбирал дороги, позабыв, что одет во все новенькое. Чистый и наглаженный, но в мешковатом, на вырост костюме, с прилизанным на ровный пробор чубом, но конопатый и курносый, постоянно хвастающий носовым платком, но вытирающий сопли рукой, был Вовка будто слеплен из двух человек: чистюли-горожанина и деревенского разгильдяя, и сейчас, в роли отважного охотника, вздрагивал от каждого шороха и как всегда выглядел до смешного глупо. Он не дошел до озерка и половину пути, когда из-под ног взметнулся бекас и, крутясь по спирали, устремился по наклонной вверх. Вовка чуть не выронил от испуга ружье. Он
– Мазила! – обругал Гришка и потянул ружье к себе.
Оглохший от выстрелов Гилевич не отпускал и громко оправдывался: – Ты видел, как он?! Из-под ног, гад! Я не понял сразу!
– Ружье давай, моя очередь.
– Подожди, у меня еще патрон!
– После Лехи стрельнешь, – Тюхнин заломил стволы, перезарядил, шумно дунув навстречу сизому дымку.
Опять Алексею тащиться сзади и наблюдать с завистью.
Гришка оторвался метров на тридцать. Нес ружье как дубинку и напоминал первобытного человека, особенно когда замирал полусогнутый и руками почти касался земли, точно поднимался с четверенек, или когда по-звериному, всем телом, поворачивался на подозрительный звук. Лешка загадал, что если не будет следить за Тюхой, тому не повезет, поэтому переключился на клюкву. Красные сверху и белые снизу ягоды густо усыпали кочки, можно было набрать полную горсть, не сходя с места. Жаль, много не съешь: кислые, оскомину набивают.
Бах! Тюхнин шлепнулся на задницу, быстро вскочил и выстрелил во второй раз куда-то в камыши, а не в тройку уток, взмывшую над озером.
– Есть! А-а-а!.. – кричал Тюха и размахивал свободной рукой, подзывая друзей.
Алексей смотрел на темную поверхность воды, в которой отражались облака, и не мог понять, чему радуется Гришка.
– Вон она – видишь? – показал Гришка. – Я ее хлоп, а она крыльями как забьет – и в камыши. А я еще – готова!.. Держи ружье. – Он начал раздеваться.
Порфиров вытянул из стволов стреляные гильзы, вдохнул пороховую гарь и не спеша вогнал патроны. Ничего, он сейчас двух уток срежет.
– Кто это тебя? – спросил Гилевич Тюхнина.
Белая рыхлая спина Гришки была покрыта темно-синими полосами, двойными, как отрезки железной дороги, и припухшими, видать, недавно заработал.
Батя, – буднично произнес Гришка и швырнул на землю штаны, – пьяный, скакалкой.
Он опустил босую ногу в воду, побултыхал. Вода была холодная, и Тюха посмотрел на Бовку: не послать ли вместо себя? Пожалел. Наверное, за ружье. Поежившись, Гришка упал грудью в воду, по-поросячьи взвизгнув, и обрызгав дружков.
– Кабан! – прошипел Лешка.
Так и хотелось повести стволы чуть вправо и нажать холодные рубцы курков.
Тюхнин, придерживаясь за камышину, бултыхал ногами, боясь дотронуться ими до топкого, илистого дна, и вытаскивал забившуюся между стеблей утку. Плыть с ней было неудобно, поэтому схватил зубами за крыло и волок за собой, загребая по-собачьи руками и пузыря большими черными трусами. Псина толстомордая!
Лешка отвернулся, чтобы избавиться от искушения выстрелить, посмотрел на дальний конец Пашкиного болота. Туда надо. И без этих двоих.
– Ну, я пойду, а вы здесь подождите.
Тюхнин выпустил из зубов серую, с потускневшим оперением птицу, смахнул прилипшую к губам пушинку.
– Мы там будем, – показал Гришка в сторону опушки, откуда начали охоту, – утку жарить.
– Хорошо. – Лешка старался не смотреть на него и на птицу с раздробленным, темно-коричневым клювом.
Стволы холодят пальцы, приклад присосался к вспотевшей ладони, ноги легко несут тело по кочковатой земле, покрытой желтой травой. На этом озере ничего не будет: близко, а на следующем... Алексей пригнулся, сдвинул большим пальцем предохранитель. Пока в руках не было ружья, хотелось лишь доказать дружкам, что стреляет лучше их, а теперь появилось еще и азартное желание подержать руками убитую тобой добычу. Он представил, как срежет обеих уток на взлете, как, брызнув перьями, они кувыркнутся в воздухе и шлепнутся на землю, и он подойдет к ним, еще живым, бьющим крыльями, и каблуком сломает шеи. А сейчас надо ступать очень тихо: утки сидят именно на этом озерце. Стволы плавно поднялись, мушка заскользила по рябоватой от мелких волн воде. Отклонившись корпусом, Лешка выглянул из-за камыша. Пусто. Он сплюнул от обиды и выпрямился.
Распугали уток. Вечно ему не везет. Если бы взял ружье вторым, так нет – всегда этот... у, морда! Хотелось бросить ружье и пойти к опушке, где появился дымок костра. Но ружье не отпускало, манило желанием убить кого-нибудь. Надо только подальше уйти, за островок деревьев, что как бы отделяет часть луга. Там уж точно будет в кого выстрелить.
Но и в дальнем конце Пашкиного болота уток не нашел. Устав, присел отдохнуть на кочку. Несколько ягод клюквы приглушили злость и обиду. Он пошкреб ногтем желтоватые, подсохшие комочки грязи на брюках и подумал, что хорошо, что завтра не надо на занятия, а то бы досталось от матери, ведь больше не в чем идти.
Шорох рядом заставил подхватить ружье с земли. Метрах в пятнадцати по мелководью чапала крыса: высоко поднимая лапы, шлепала ими по воде, неторопливо перебираясь к холмику сухого камыша. Усы, с капельками на концах, свисали книзу, мокрая шерсть прилипла к телу, отчего крыса казалась облезлой. Порфиров со злобным торжеством поймал ее на мушку. Палец лег на курок, преодолел упругость свободного хода. Крыса почуяла опасность, обернулась. На Алексея уставились темные провалы глазенок, между которыми шевелился темный комок носика. Прямо в него прицелился Лешка. Взгляды человека и крысы встретились, злость столкнулась с яростью – и громко рвануло. Удар в плечо чуть не свалил Алексея. В том месте, где стояла крыса, на взбаламученную воду опускались белые пушинки качалочек и, сталкиваясь, звенели. Нет, звенит в ушах от выстрела. Вода побурлила немного и вытолкнула на поверхность черно-красное месиво. Чудилось, будто и оно звенит, но тише.
И тут Порфиров услышал жалобное, с присвистом, шиканье крыльев – пара чирков снялась с соседнего озерка и потянула низом навстречу солнцу. Птицы растворились в лучах, казались светящимися пятнами, и Лешка выстрелил почти наугад. Когда проморгался, смахивая выступившие от напряжения слезы, чирков уже не было.
Чертова крыса! Был бы еще патрон, всадил бы в облезлую гадину, чтобы размазалась по дну. Но стрелять больше нечем, поэтому закинул ружье на плечо и пошел напрямую, по топким местам, на дым костра.
Тюхнин и Гилевич пыхтели «Беломором» и поплевывали в огонь. Гришка снисходительной улыбкой отпраздновал промахи дружка, принялся подгребать жар толстой веткой. Костер постреливал, отбрасывая красные искры. В центре его лежал большой ком глины, которой была обмазана утка. Лешка прислонил ружье к дереву, опустился на траву. Прямо перед глазами, колеблясь в струях нагретого воздуха, оказались мокрые между ног и на заду штаны Гришки, сидевшего на корточках. Угостившись у Гилевича папиросой, прикурил от вынутой из костра веточки и нерешительно, с заискиванием попросил: