Последнему - кость
Шрифт:
– Вовчик, дай патрон.
– Не-а.
– Не даст, просил уже, – подтвердил Тюхнин.
Алексей раздраженно сплюнул и уставился на огонь. От костра шелдразнящий аромат мяса. Чтобы перебить его, заглушить голод, курили почти без перерыва, до тошноты. Где-то на лугу призывно крякнуло, но никто даже не посмотрел в ту сторону. Они таращились на комок глины, нехотя перекидывались ничего не значащими фразами и часто сплевывали кислую от курева слюну. Это напомнило Лешке виденную ранней весной кошачью свадьбу: молодая кошечка, забравшись на дерево, жалобно мяукала, а пятеро матерых котов окружили его и смотрели на нее с вроде
– Ну, чего – может, хватит? – не выдержал Лешка.
– Рано. – Тюхнин потыкал комок палкой. Обугленный конец ее крошился, упираясь в затвердевшую, потресканную, похожую на скорлупу грецкого ореха глину. – А может, и готова... А-а, спеклась уже! – не утерпел и Гришка.
Палка смела угольки с глины, вытолкала комок из костра. Глиняный панцирь отдирали с перьями и шкурой, обнажая влажное серо-красное мясо.
– Мне две ножки: я убил. – Гришка отрезал перочинным ножом с разболтанным лезвием нижнюю часть утки, разделил пополам верхнюю.
Порфиров и Гилевич, выхватывая пальцами горячее мясо из похожих на корытца обломков панциря, быстро справились со своими долями и смотрели, как ест Тюхнин. Тот жевал медленно, хрустел косточками, громко чавкал и размазывал рукой стекший на подбородок жир и слизывал его с грязных пальцев. Лешка отвернулся, потому что голод мучил сильнее, чем когда ждал. Он попросил у Вовки папиросу. Закурили. Гилевич пыхнул пару раз и, загнав папиросу в угол приоткрытого рта, прислушался.
– Чего там?
– Дятел, – ответил Гилевич, выплюнув папиросу, и проверил пробор на голове, будто от этого зависела меткость.
Птица сидела на высокой сущине, темное с белыми полосками и красной головкой тельце выделялось на бледно-желтом стволе. Длинный клюв очередями сообщал о занятости дятла. Заряд дроби размазал красную головку по стволу, сорвал клочки сухой коры и желтое облачко трухи.
– Все, теперь можно идти домой, – произнес Тюхнин, поднимая безголовую тушку. Показал ее стрелку, сыто отрыгнул и добавил: – Поохотились на славу, гы-гы!..
Порфиров отвернулся, чтобы не видеть тщедушное тельце в жирной, грязной пятерне.
Глава вторая
Картошка гулко рассыпалась по брезенту. Сегодня крупной привез: работали на хорошем поле. Не забыть бы перенести ее, когда подсохнет, в погреб. В загончике хрюкнула свинья, в щель протиснулся пятачок, с шумом втягивающий воздух. Тоже жрать хочет – наверное, мать не покормила. Лешка кинул свинье несколько картофелин, вышел из сарая.
Мать с Андреем на руках стояла на крыльце. Младший брат кривил беззубый рот в плаче.
– Где ты шляешься, скотина?! Сколько тебя можно ждать?!
Лешка молча зашел в дом.
– Я жду его, жду, тут еще этот – когда ты заткнешься, скотина?! – Она затрясла ребенка на руках. – Аа-а-аа-а...
Алексей зашел в кухню, сказал:
– Есть хочу.
– Картошка на печке. Сала отрежь... Аа-а-аа-а... Картошки привез?
– Да, – ответил он, нарезая желтое, с запахом истлевших тряпок сало.
– Отца нигде не видел?
Лешка видел его часа два назад, тот выходил с мужиками из магазина, несли водку и вино.
– Нет.
– Пьет, скотина; получка сегодня, – догадалась мать. – Ешь быстрей и иди ищи его, деньги забери, а то обворуют пьяного. – Аа-а-аа-а... – Она пошла в спальню, слышно было, как положила Андрея в люльку.
Люлька была старой, ее сварили из железных прутьев еще для Алексея. Давно отслужив свой срок, она жалобно скулила, просясь на покой. Это повизгивали ушки, надетые на стертые наполовину крюки стоек. Стойки – дюймовые трубы, загнутые вверху вопросительным знаком, а снизу приваренные к погнутым от времени полоскам – постукивали по полу при качании. Люлька скулила и стучала, брат захлебывался в реве, сестры смеялись и кричали, но все это не мешало Лешке. Почти не пережевывая, он глотал горячие картофелины и заедал тонко нарезанным салом. Откусывал его маленькими кусочками, чтобы хватило на всю картошку. Зато хлеба можно есть от пуза. Запил полулитровой кружкой чая, заваренного в большом чайнике. Размоченные чаинки неприятно липли к зубам и небу, приходилось отковыривать ногтем. Отрезав горбушку хлеба на дорогу, с трудом выбрался из-за стола: наломленная на поле спина болела, так бы и сидеть, наклонившись вперед, или ходить полусогнутым и не спеша.
– Ты еще здесь? – заглянула на кухню мать.
– Иду! – Алексей хлопнул входной дверью так, что Манька заскочила в будку и не полезла, как обычно, ласкаться.
Он знал, где искать отца – скорее всего, неподалеку от магазина, на одной из полянок поросшего деревьями холма, увенчанного памятником погибшим на войне. И не ошибся. Отец и еще трое из его бригады, развалившись на фуфайках и подставив бурые от загара лица заходящему солнцу, дружно гудели ноздрями, а рядом валялись пустые бутылки, пара банок рыбных консервов и ломти обклеванного воробьями хлеба. Интересно, деньги в брюках или в фуфайке? Из фуфайки труднее будет достать. Алексей наклонился, всунул пальцы в прорезь кармана брюк. Сквозь тонкую материю ощущалось тепло ноги. Только бы не проснулся, только бы...
От харчания рядом Лешка вздрогнул и выдернул руку. Один из мужиков перевалился на бок, завозил ногой по земле. Вроде бы спит... Теперь второй карман. Брюки с этой стороны обтянулись, и ладонь пришлось просовывать снизу. Запутавшись в складках, Алексей психанул и полез не церемонясь. Пальцы уткнулись в плотный комок. Стараясь забрать все сразу, вытянул деньги. Десятки и двадцатипятки и много, значит, все. Позабыв об осторожности, Лешка шагнул к кустам. Взгляд его зацепился за лежащего на боку мужика: у того из кармана торчал уголок помятой десятки. Тихо наклониться, сжать уголок кончиками пальцев, легкий рывок – и деньги твои. А если проснется, убьет. На пару с отцом убивать будут. Вспотевшие ладони проехали вверх-вниз по собственным брюкам, правая оторвалась от них и повисла над чужими...
Оп! Спит? Спит – порядок. Три шага к кустам на затаенном дыхании и – похлестывание веток по щекам – бегом. Победный смех рвался наружу. Закричать бы, чтобы все узнали, подивились его смелости!
Мать пересчитала деньги.
– Все? – покосилась она на сына.
– Могу карманы вывернуть. – Лешка опустил в них руки, демонстрируя готовность. Две десятки – стянутая у мужика и бессрочно одолженная у отца – лежали в сарае, в укромном сухом местечке.
– Не надо. – Мать отложила из пачки двадцатипятирублевку, остальные понесла прятать. Через минуту вернулась с платком и сумкой в руках. – За Андрюшкой присмотри, пока в магазин сбегаю, – она виновато отвела глаза, – хлеба купить. Я мигом.