Последние дни Российской империи. Том 1
Шрифт:
— Люди всегда ищут противоположностей, — тихо сказала Вере Константиновне графиня Палтова, — чёрный Гриценко и Онегина — совсем хорошенькая чухонка.
— И не хог'ошенькая вовсе, — сказала Вера Константиновна. Певица показала глазами аккомпаниатору начинать, и он взял несколько плавных аккордов.
Утро туманное, утро седое, —низким полным грудным голосом проговорила певица, и безотчётная грусть засверкала в её расширившихся, куда-то ушедших глазах.
Нивы печальные, снегом покрытые, Нехотя вспомнишь и время былое, Вспомнишь и лица давно позабытые.Пела она хорошо, верно и вкладывала много силы в каждое слово. Но она нагнала тоску и задумчивость, а не этого хотели гости. Вера Константиновна тихо мешала чай в чашке.
— Попробуйте, — шептал ей Стёпочка, — глоток шампанского и глоток чая, как самая лучшая конфета выходит.
— Ничего подобного, — тихо говорила Нина Васильевна. — Я пробовала, совсем монпансье.
Онегина кончила и обвела гостей печальными глазами.
— «Уголок», — сказал Ротбек. Онегина покорно начала:
Дышала ночь восторгом сладострастья, — Неясных дум и трепета полна…— Какой вы нехороший, что так обманули её, бедную, — шептала, задорно блестя глазами, Нина Васильевна на ухо Гриценке.
Любовь сильна не страстью поцелуя, Другой любви вы дать мне не могли, О, как же вас теперь благодарю я За то, что вы на зов мой не пришли! — пела со страстным упрёком Онегина.— Как это вег'но, как это вег'но, — шептала Вера Константиновна Палтовой, но Палтова улыбалась и ничего не говорила. Она думала другое. Гриценко чувствовал, что его «Муська» успеха не имела, и проводил её, за нею покорно, как собака, вышел и аккомпаниатор.
В кабинете было неловкое молчание.
— Эти романсы со слезою хороши, — сказала графиня Палтова, — но… они требуют другого настроения.
— Ты, Павел Иванович, не вовремя подал это блюдо, — сказал Мацнев. — Она хороша, когда уже много выпито, когда грусть бороздит пьяное сердце и тянет плакать и мечтать, вот тогда и эти русалочьи очи, и этот голос с надрывом в груди, и слова печали, и «Ах!» и «ох!» и «ой!» и «аи!»- И страсти не надо после страсти, а перед страстью нам надо огня. Мы и так холодны.
— По обычаю петербургскому, — снова запел уже без аккомпанемента Ротбек, — мы не можем жить без шампанского и без табора без цыганского!
— Оставьте, Пик! — сказала Наталья Борисовна.
В эту минуту дверь кабинета распахнулась, и живой розово-чёрный чертёнок — как определила Нина Васильевна, вбежал в кабинет. Громадная копна чёрных волос была вся усыпана брильянтами. Узкое декольте длинным треугольником спускалось до середины живота спереди и до конца спины, покрытой у хребта маленькими тёмными волосами, сзади. Чёрный корсаж, обшитый кружевами, скрывал только бока и груди, и оттого она казалась совершенно раздетой. Чёрная пышная, воланами, кружевная юбка едва доходила ли до колен. На юбку было брошено несколько красных роз. На ногах были шёлковые, вышитые чёрными цветами ажурные чулки, такие ажурные, что местами нога выступала из них. Мамзель ни с кем не здоровалась, но быстро каким-то танцующим шагом пробегала между дамами и офицерами, чуть не садилась им на колени и говорила слова привета. Она наполнила весь кабинет раздражающим запахом мускуса, рисовой пудры, духов и острым запахом страсти. Вера Константиновна увидела, как от одного присутствия её раздувались ноздри у мужчин и глаза стали масляными и… глупыми.
То стоя посередине кабинета, то разваливясь на стуле, то хватая бокал шампанского и нервно делая глоток, мамзель рассказывала живо, быстро, красиво грассируя, как пригласили гостей, как их принимали, угощали, провожали, а потом ругали. Рассказ был совершенно приличный, и дамы были разочарованы.
— Где же тут очень? — спросила Нина Васильевна.
— Сейчас; — сказал Гриценко.
— Oh! — с ужасом сказала, делая большие глаза, и начала свой рассказ.
Теперь дамы закрывались салфетками и веерами, чтобы не видеть кавалеров. Им было стыдно своих мужей.
После рассказа мамзель хлопнула в ладоши, и тот же аккомпаниатор, что аккомпанировал Онегиной, проскочил к пианино. Она спела задорную песенку.
— Я никогда не думала, что смысл этой песни такой, — сказала Нина Васильевна.
— Ужас… — сказала Вера Константиновна.
— Как мужчины развратны! — протянула графиня Палтова.
XXII
За ужином было очень весело. Смеялись, шутили, рассказывали анекдоты.
— Нет, ради Бога, — кричали дамы, — не ставьте точек над i, и так понятно.
И сейчас же ставили эти точки. Нина Васильевна разыгрывала из себя наивную и задавала совершенно невозможные вопросы. Теперь уже Ротбек, окончательно пьяный, останавливал её укоризненными возгласами:
— Нина, постыдись!
Стёпочка был неподражаем. Саблин блистал анекдотами и на русском, и на французском языках. Дамы раскраснелись, и обстановка отдельного кабинета сделала их для их мужей какими-то новыми и заманчивыми. Уже кончили есть мудреный пломбир и лакеи расставили стулья для цыганского хора, а хор все не шёл. Метрдотель два раза подходил к Гриценко и шептался с ним, и Гриценко выходил из кабинета и возвращался красный и чем-то недовольный.
— Что такое, что такое? — спрашивал его Стёпочка.
— Ерунда. Стешка отказывается петь. Говорит, что сегодня много народу убито.
— Ах, как глупо. Что она? Из таких? Левая? — спросила Наталья Борисовна.
— Просто дура! Да придёт. Это чтобы только кокетничать да цену себе набавлять.
И действительно, хор входил в кабинет. Впереди шли цыганки. Их было восемь. Все тёмные, черноволосые, некрасивые, с большими таинственными глазами, одетые в вычурные платья, смесь бальных с яркими цветами дикого табора, с чёрными кружевными накидками, сзади шли мужчины, кто в сюртуках, кто в коротких шитых цыганских куртках. Сандро Давыдов с гитарой на белой ленте выступил вперёд.
Они сразу, одним своим появлением внесли особый колорит в кабинет с разрозненным столом, с бутылками шампанского, торчащими из серебряных ваз со льдом, с фруктами и цветами. Пошлая позолота, красные ковры и тёмно-малиновые бархатные портьеры стали осмысленными и нужными. С ними вместе вошли целые столетия кутежей, пьяной страсти, дикого разгула и дикой безудержной любви. Оленьи глаза цыганок, тонкие носы, острые подбородки говорили об ином мире и иных страстях. С ними вошли хмель и разгул и ушёл тот цинизм, что принесла француженка. От страсти пахнуло кровью, от любви — тяжёлым надрывом, страданием и мукой.