Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— Идём вперёд, — слышал он бодрый голос Тарарина и видел его маленькую худощавую фигуру, сопровождаемую трубачом с сигнальной трубою на спине.
Огонь разгорался по всему лесу. Из цепей передавали, что ещё две роты рассыпались правее и охватывают левый фланг четвёртой сотни. Карпов вызвал третью, шестую и вторую сотни и рассыпал их влево. Весь полк был в бою. Карпов послал за пулемётами.
Из леса показались два казака. Они несли за плечи и за ноги раненого. Весь живот его был залит кровью, и по кустам и песку они оставляли кровавый след.
— Чего носить-то, — сказал державший за ноги, — всё одно кончился.
Но раненый в это время мучительно застонал.
— Неси, неси, полно. До шоссе донесём, там линейку подать можно.
— Кого это? — спросил Карпов.
— Урядник Ермилов, — хрипло сказал раненый, открывая мутные страдающие глаза.
— Ничего, Ермилов, поправишься, — сказал Карпов, подходя к нему. Раненый улыбнулся бледной улыбкой.
— Ку-ды ж! — сказал он, — в живот ведь. Сам понимаю, как следовает. Отцу, жене отпишите, ваше высокоблагородие, что, как следовает… Нелицемерно.
— Поправишься, — сказал Карпов и отвернулся от раненого. — Несите, — сказал он казакам и пошёл к цепям.
— Вперёд, вперёд! — сказал он, увидав, что Тарарин прочно залёг под кустом и не подаётся вперёд.
— Идём вперёд, — отвечал Тарарин, но в голосе его не было прежней бодрости. Он поднялся, однако, и пошёл к опушке.
Лес обрывался здесь стеною, и с опушки было видно песчаное поле, на котором возвышался точно нарочно насыпанный большой, высокий холм с отвесными скатами. Он был сильно занят австрийской пехотой. За ним в отдалении были видны красные крыши и зелёные сады местечка Белжец.
До холма было не более шестисот шагов, но идти нужно было по открытому полю. В бинокль было видно, что весь холм изрыт глубокими окопами. Оттуда и был сосредоточен огонь по казакам. Казаки отстреливались, укрываясь в кустах.
Карпов пошёл назад на телефон доложить обстановку и просил начальника дивизии прислать хотя два орудия, чтобы продвинуться вперёд и занять Белжец. Возвращаясь, он встретил нескольких легко раненных. Они шли, опираясь на ружья, без провожатых. «Ничего, — подумал он, — все идёт хорошо». Он дождался, пока не пришёл к нему командир батареи. Командир батареи, молодой полковник Матвеев, с академическим значком на груди и неизменной сигарой в зубах, рассмотрел позицию и стал по телефону отдавать приказания об открытии огня.
— Вперёд, вперёд, — крикнул Карпов.
— Идём вперёд, — отозвался уныло Тарарин и не тронулся с места. Лежала и цепь.
В это время за лесом ухнула пушка, и сейчас же белый дымок вспыхнул над самым песчаным холмом. Неприятельский огонь стих на мгновение, затем снова загорелся беспорядочно частый.
— Вперёд, вперёд, — крикнул Карпов.
— Идём вперёд, — бодро отозвался Тарарин и пошёл из лесу. За ним поднялась вся цепь, и поле наполнилось людьми, быстро идущими к холму. Белые дымки шрапнелей окутывали вершину холма. Подоспевшие пулемёты стучали часто.
Пули свистали и рыли песчаное поле. Карпов шёл за своими людьми, не останавливаясь. Он увидал, как хорунжий Федосьев, кумир заболотских гимназисток, красивый юноша, лучший танцор и гимнаст в полку, вдруг выскочил вперёд и с криком «ура!» побежал на гору. За ним побежали казаки.
Громадный австриец в серо-синем мундире, в шако, с тяжёлым ранцем за плечами встал во весь рост на краю холма и направил штык на Федосьева.
Федосьев схватил винтовку у него из рук и ловким движением вырвал её от великана, потом перевернул прикладом, обитым медью, вперёд и могучим ударом раскроил череп австрийцу. Чёрная кровь залила ставшее белым лицо, и австриец опрокинулся назад и упал в окоп. Федосьев вдруг отбросил австрийскую винтовку и, опускаясь на край холма, закрыл лицо руками и заплакал, как женщина, истерично всхлипывая.
Но никто не обратил на него внимания. Казаки стремительно бежали в окопы, раздавались удары прикладов, редкие выстрелы, австрийский офицер вдруг поднялся сзади, крикнул что-то бегущим солдатам, вложил револьвер себе в рот и застрелился.
Весь полк Карпова длинною цепью подавался за убегающими австрийцами и входил в местечко Белжец; правее двигались гусары.
XVIII
Чистенький маленький город как бы вымер. Пустые стояли виллы, окружённые садами с железными решётками на каменном фундаменте. Из садов яблони и груши свешивали свои ветви, отягчённые плодами, пёстрые цветы цвели в грядках. Шоссе вилось между домами и уходило в улицы. В домах никого не было. Наконец где-то в подвале разыскали старика еврея с длинною седою бородою, в чёрном сюртуке ниже колен и потащили для допроса к Карпову. Но старик мало что знал. По его словам, здесь утром высадился один батальон австрийской пехоты, хотели подавать второй, но в это время загремела артиллерия и все побежало из города. Рассказ походил на правду. Старика отпустили. Станция была пуста.
— Смотрите, — крикнул адьютант Карпову, высовываясь из окна станционного дома. — Как поспешно они бежали. Хотите закусить? Завтрак готов.
Карпов зашёл на квартиру начальника станции. Он был знаком с ним. Он не раз приезжал сюда из Заболотья пить австрийское пиво. Начальник станции, немец, всего полгода как женился на белокурой чистенькой немочке, и они любили рассказывать Карпову, что они выписали себе для хозяйства из Вены. На кухне, в плите, ярко горели дрова. На сковородке были уже готовы четыре котлеты, яичница пригорала. Закипевшее молоко вылилось на плиту и испарялось. Кошка с комода испуганно смотрела на вошедших. Рядом, в столовой, был накрыт стол, дальше была спальня. Две рядом стоявшие постели были не прибраны, по всей спальне были разбросаны вещи. Валялась на постели соломенная шляпа с цветами. Корсет, юбка и ночная рубашка лежали на полу подле умывальника, тут же было форменное пальто и голубая фуражка с галунами. Видимо, метались второпях, хватали одни вещи, бросали их, не зная что взять, обмениваюсь словами ужаса и отчаяния, брали не то, что нужно.
Карпову было тяжело смотреть на это грозное разорение мирной жизни. Когда он видел умирающего Ермилова с животом, залитым кровью, когда видел австрийца с раскроенным черепом, убитых казаков и солдат — его не коробило. На войне это было нормально. Он ждал этого. Но истерично плачущий на краю окопа Федосьев, погром этого чистого домика, интимная домашняя рухлядь, которую ворочали чужие люди, на которую смотрели глаза посторонних — это была та оборотная сторона медали, о которой он как-то не думал.
Его размышление прервал Санеев. Он вошёл в комнату и доложил:
— Прикажете взрывать? Шашки уже заложены.
Карпов даже не понял, что взрывать, так далёк он был от мысли, что можно завершить этот погром ещё и взрывом, и окончательным уничтожением этого маленького невинного счастья.
— Да, — глухо сказал он, — взрывайте! Он вышел из комнаты.
Глухой взрыв раздался по местечку. Огонь весело заиграл в окнах, охватывая занавески и пожирая полы и мебель. На платформе горели громадные штабеля шпал. Там и там загорались дома. Казаки бегали с пучками соломы по местечку, и дома и сараи занимались огнём.