Последние дни Спартака
Шрифт:
Однажды я видел свою мечту. Видел наяву, а не во сне. Она приближалась ко мне, окутанная легкой, туманной, полупрозрачной дымкой мучительно неразрешимой тайны; я протягивал к ней руки, ждал и звал во весь голос, чуть не срываясь на крик, и вот она оказалась совсем близко, рядом и… прошла мимо, едва задев меня краем невесомых одежд.
Я стоял один, посреди высохшей, безграничной пустыни жизни, сотрясаемой оглушительными раскатами грома и яркими пронзительными молниями, сыплющимися с низкого, безбрежной чернотой сгустившегося неба, и безнадежно грустно вглядывался в самую даль:
Я уже ничего не могу поделать, я упустил свою мечту…
Элен
Больше года сидел я без работы. Кому в наше время нужны музыканты? Сперва подрабатывал в ресторанах, потом погнали и оттуда – конкуренция. Устроился в похоронные процессии, но и там славы не снискал. В грузчики подался – все не то, хоть и деньги платят, порой, шальные. И чуть было совсем не одичал, когда объявился друг один, нагрянувший из Москвы. Встретились случайно, на улице, причем он первым меня узнал. На радостях купил в ларьке по бутылке пива и пригласил на работу в круиз по Волге. А я долго и не думал.
Собирался тщательно. Скрипку, как главную ценность, в футляр уложил, в небольшой дорожный чемодан накидал белья, да и поспешил на поезд. В столице меня встречали два парня, больших, с бритыми затылками. Усадили в машину и куда-то повезли. Говорить было не о чем. За окнами иномарки мелькали серые московские улицы, из динамиков гремела музыка, а парни меланхолично жевали жвачку.
Скоро за окнами побежали загородные пейзажи. На теплоход меня погрузили только к вечеру. Кругом огни, приторная вонь прибрежной воды, гуляющие пары… Потом меня осмотрели.
– Я музыкант, – безнадежно твердил я, раздеваясь в кабинете у судового врача.
Тот был пьян, со мной не разговаривал и осматривал весьма тщательно, отпустив лишь через два часа. Работа началась на следующий день. Нас, облаченных во фраки, выгнали на верхнюю палубу, усадили в кресла и велели играть. Люди все незнакомые, а перед нами, в специальной ложе на капитанском мостике средних лет человек с лоснящейся кожей, пресыщенным, ленивым взглядом и обворожительной девушкой с льняными волосами. Для них мы и играли.
Позже объяснили нам, что круиз «заказан». Важный человек отдыхает, и мы должны ублажать его слух столько раз на дню, сколько он пожелает. Днем позже на каком-то причале догрузили к нам танцовщиц. Отныне мы играли, а они выдумывали вариации на темы классики, виляя крутыми бедрами в разноцветных блестках. Так пролетела неделя…
Лежал я на койке в своей каюте, к ночи ближе, – «важный человек» успокоился в своих апартаментах и отпустил нас. Сон не шел, сквозь кругляк иллюминатора подрагивали первые, робкие на темно-синем небосводе звезды, когда в дверь тихо поскреблись. Весь обратившись в слух, лежал я на койке, упрекая себя в том, что забыл закрыть каюту. Дверь приоткрылась, и в нее проскользнула легкая тень. Не успел я опомниться, как ко мне прижался кто-то горячий, чьи-то губы нашли мои и с силой прильнули к ним.
– О, русский… Лублу тье-бя, лублу…
Это была негритянка, француженка Элен, лишь три года назад перебравшаяся в Лион из Сенегала, и недавно прибывшая в Россию. Фигурой Элен выделялась, и многие смотрели на нее с восхищением. На теплоходе работала она танцовщицей, неделю маялась танцами, и какая была ей в этом радость, я не понимал. Пробыла она у меня до утра. На прощание поцеловала и ушла, сказав кое-как по-русски, что вернется еще. А во мне будто что-то взорвалось. И играл я по-иному, и теперь смеялся вместе со всеми, когда «важному человеку» хотелось, чтобы кто-нибудь из оркестра разделся догола и бросился в воду.
А Элен приходила ко мне каждую ночь. Было стыдно, в основном оттого, что в свете дня я плохо узнавал ее ночную, а помнил лишь легкую тень, шмыгающую в дверь моей каюты, бурный запах ее разгоряченного тела, жаркие объятия и поцелуи…
Спустя неделю контракт мой закончился. Мне заплатили, и последние три дня круиза я доживал пассажиром, не играя больше на палубе в клоунском фраке, не заискивая перед «важным человеком». Из прежней каюты меня выселили, но ноги приводили меня по привычке туда, где жил я до этого. Подолгу стоял я перед дверью в каюту, занятую теперь кем-то другим. Ожидая Элен, в которую успел влюбиться, думал, как скажу ей о том, что мучило меня все эти дни, что непременно женюсь на ней, ради ее жаркой любви…
Элен ко мне не приходила, и лишь в последний день, когда до пристани оставалось ходу не более десяти минут, спустился я к своей бывшей каюте. Постоял перед ней, думая о чернокожей красавице, и вдруг, не владея собой, распахнул дверь, а она, к несчастью, оказалась не заперта. Внутри было темно и, казалось, безжизненно, если бы не жаркие слова Элен:
– Лублу, русский, лублу…
Десять минут спустя я сошел на пристани.
Очарование жизни
Она пряталась за углом панельной пятиэтажки, нервно курила и время от времени опасливо выглядывала на улицу, сильно вытягивая шею. Я шел мимо, торопясь на встречу, но, проходя рядом с нею, не мог удержаться и сбавил шаг. Обернувшись, она тоже заметила и будто бы выделила меня среди прохожих, и словно ждала, когда я подойду ближе.
– Молодой человек, – жалобно-тоненьким, дрожаще-скрипучим голоском, но в то же время с нескрываемым вызовом, окликнула она меня. – Помогите, пожалуйста. Мне за дочкой пройти надо, а эти не пускают.
Ее взгляд вновь выскочил на улицу, прошелся вдоль пятиэтажек, достиг перекрестка с мигающим светофором и замер на трех изжеванных фигурках плохо одетых и явно нетрезвых парней, ежившихся от ветра, щелкающих семечки и о чем-то переговаривающихся.
– Но каким образом?… – опешил я, немало удивленный ее неожиданной просьбой.
– У вас вид солидный и папка в руках, – с уважением и значимостью сказала она. – Они подумают, что вы из милиции и убегут. Просто пройдите рядом со мной этот квартал. А дальше я сама…