Последние дни
Шрифт:
— Вообще-то я удивился, — сказал Понсек, — когда встретил его здесь накануне отъезда. Все-таки ничто не предвещало… Я решил, что это странно.
— Да ну, в жизни все просто, — возразил Мюро, — чего зря голову ломать?
— У нас об этом столько разговоров было, — сказал Синдоль. — Никто ничего не понял.
— Провинциальные пересуды, — заявил Мюро.
— А как ты сам объясняешь его отъезд?
— Очень просто. Ему опротивела жизнь бедного студента, и он подался в коммерцию. Ты ведь тоже подался в коммерцию.
— Ну да, но с ним это случилось в один день.
— Разве не бывает, что решения принимают враз? И кто сказал, что он не подготовил все заранее, только скрывал?
Остальные молчали. Мюро продолжил:
— Меня убивают люди, которые во всем ищут загадки. Жизнь простая и ясная, надо только посмотреть вокруг, чтобы это понять.
— Я в этом не уверен, — сказал Понсек.
— Я тоже, — согласился Синдоль.
— Да
Вошел Роэль.
— Вы уже виски пьете, не могли меня подождать? Купаться не собираетесь?
Он разделся.
— Как дела у Тюкдена? — спросил Синдоль.
— В последнее время я его почти не видел. Я не хожу в Квартал.
— Из принципа, — произнес Мюро.
— Да заткнись ты.
Роэль был в одной сорочке. Проходившая мимо девушка вскрикнула. Он принялся скакать козлом. Она убежала.
— Из-за тебя ее папочка и мамочка придут с нами разбираться, — сказал Мюро.
— Будут недовольны — трахнем доченьку, — ответил Роэль.
— Мы тут говорили об Ублене, — сказал Понсек.
— Флаг вам в руки, — отозвался Роэль.
— Он в конце года возвращается, — сказал Синдоль. — Так он мне написал.
— Это все, что он сообщает? — с интересом спросил Роэль.
— Ну да, все. Похоже, ему там хорошо работается. Мне сказал один парень из его конторы.
— Ты по-прежнему от него в восторге? — спросил Мюро у Роэля.
— Больше, чем от тебя, — ответил Роэль.
Он направился к Ла Маншу; пролив находился всего в нескольких метрах. Понсек и Синдоль начали партию в шахматы, Мюро, лежа в шезлонге, набил трубку и сделал вид, что думает. Роэль вернулся, отряхивая пальцы ног.
— Море теплое? — рассеянно спросил у него Мюро.
Тот изобразил головой «да-да» и, пыхтя, стал вытираться. Он оделся и выпил виски.
— Терпеть не могу эту игру, — сказал он, глядя на шахматистов. — Мой братец не приходил?
— Нет, — ответил Мюро. — Слушай, ты не согласен, что жизнь в сущности очень проста?
— В каком смысле?
— Я об Ублене. Ты про него столько всего нафантазировал. А что на самом деле произошло? Ему надоело сидеть на бобах в Париже, вот он и подался в коммерцию.
— И уехал в Бразилию. Это уже что-то.
— Ну да, есть такая Бразилия. Но знаешь, в Бразилию уехала куча народу. Миллионы.
— Вообще-то речь не о Бразилии, — сказал Роэль, — а о том, чтобы вот так вдруг, за один день переделать свою жизнь. Тебе этого никогда не понять.
— Вот именно, — поддакнул Понсек, не поднимая головы.
Роэль зажег сигарету.
— Слушайте, а вы помните Пилюлю?
— Старый баран, — сказал Понсек.
— На днях я встретил его у Люксембургского сада. Он меня тут же узнал, схватил за рукав, так что вырваться было невозможно. Но потом я об этом не пожалел, потому что с ним оказалось до чертиков интересно.
— Еще один, — произнес Мюро.
— Угадайте, о чем он думает. Нет, никогда не догадаетесь. У него угрызения совести. По какому поводу угрызения? Он боится, что плохо учил нас географии. А почему боится? Потому что не путешествовал.
— Полный маразм, — произнес Мюро.
— Вот он и хочет попутешествовать. Естественно, он все равно останется не путешествовавшим учителем географии. Но как бы то ни было, он весь в угрызениях совести, они так и прут из него. Он серьезно спросил, пригодились ли мне хоть чем-нибудь его уроки географии.
— Окончательно свихнулся, — произнес Мюро.
— Могу спорить, ты ответил, что они не принесли тебе никакой пользы, — сказал Понсек.
— Нет, вовсе нет, но я всячески призвал его отправиться в кругосветное путешествие.
— Хочешь, чтоб он сдох? — спросил Понсек.
— Значит, теперь тебе нравится старик Толю, — произнес Мюро.
— Да. По-вашему, не удивительно то, что он мне рассказал?
— Пфф! Он свихнулся, вот и весь сказ. Жизнь очень проста, старина.
— Ладно, я пошел, — сказал Роэль. — Можешь болтать глупости, сколько хочешь. Появится мой папаша — скажите, что я дома. Встречаемся вечером в Казино?
Решено. Будет очередная пьянка.
XXV
Толю поднялся по бульвару Сен-Мишель до вокзала Пор-Руаяль. Было жарко, и он только что сыграл партию в бильярд с Браббаном, последнюю в этом сезоне. Прошел трамвай маршрута 91. Было по-настоящему жарко. Толю перешел улицу и уселся на террасе «Брасри де л’Обсерватер». Выпил кружку пива. Решил, возвращаясь домой, прогуляться. Он жил в тихом семейном пансионе возле Обсерватории. Браббан уезжал в путешествие и собирался вернуться только в октябре. Бреннюир отправлялся на каникулы в Динар с детьми, Толю оставался в Париже один. На улице, давившей духотой, пахло пылью и навозом. Толю следил за движениями людей и предметов, но смотрел сквозь этих людей и сквозь эти предметы. Он попытался вспомнить, как давно знает Браббана, и стал подсчитывать на пальцах. Он старался найти какие-нибудь исходные точки, чтобы определить дату. Толю тыкался в прошлое, как древесное насекомое, но прошлое, пока было за спиной, успело так затвердеть, что ему никак не удавалось пробуравить себе лазейку. Он смог извлечь из памяти лишь некоторые несомненные факты, как то: он встретил Браббана в Париже, а не в Гавре, и, следовательно, с момента их знакомства не могло пройти более трех-четырех лет. Впрочем, Толю уже не помнил, когда покинул провинцию: четыре года назад, или пять, или более. Война нисколько не помогла ему установить хронологию. В любом случае он поддерживал отношения с Браббаном уже несколько лет. Искусный игрок в бильярд, — рассуждал Толю, — но не такой хороший, как он сам. До Толю все не доходило, что за последнее время он не сумел выиграть ни одной партии. У него появилась привычка обыгрывать Браббана; и вдруг потребовалось привыкать к поражениям. Для Толю не было ничего более неприятного. Партнер уже не казался ему столь симпатичным, и он выпил еще кружку пива, поскольку было чрезвычайно жарко. Прошел трамвай маршрута 91, набитый битком. Был конец дня — обычного и рабочего. Толю думал о том, что заслужил свою пенсию, что за его спиной жизнь, прожитая с честью, в труде и в ладу с профессиональной совестью; его начальство не оценило это по заслугам, но ему есть чем гордиться. Конечно, его изыскания в узкой области знаний все-таки были отмечены скромным знаком отличия, но ему порой казалось, что его заслуг достаточно для получения ордена Почетного легиона. Однако заслужил ли он эту награду? Перестав преподавать, он стал испытывать угрызения совести; сперва смутные, но с каждым днем все более отчетливые. В течение многих и многих лет он преподавал географию и никогда при этом не путешествовал. Сначала это была просто констатация любопытного факта, ставшего в конце концов страшной реальностью. Началось с того, что ему захотелось попутешествовать ради себя самого, чтобы восполнить годы пребывания на одном месте. Но то, что он преподавал географию и никогда не путешествовал, в конечном счете стало расцениваться им как злоупотребление доверием, жульничество, жертвами которого оказались тысячи детей и их родителей. Нет, его жизнь не была прожита честно, в труде и в ладу с профессиональной совестью; это была не жизнь, а сплошное надувательство и обман. Толю пытался спорить с самим собой; говорил, что география не имеет ничего общего с путешествиями, и то, чему он учил детей, не требует реального знания мест, о которых шла речь; он также говорил, что земля слишком большая и всю ее объездить невозможно, что иначе география не могла бы существовать; он говорил себе многое, но ничто не могло победить страшную реальность: он преподавал то, чего не знал. Ах, если бы ему довелось попутешествовать, как Браббану! Казалось, Браббан знает все страны, все города; в какую степь ни направь разговор, у него всегда готовы воспоминания о каком-нибудь удаленном месте. В каких уголках мира он только не побывал! Толю завидовал ему белой завистью, а теперь, когда Браббан стал выигрывать у него в бильярд, — еще и черной. Тут и до ненависти было недалеко, поскольку старик думал, что у Браббана совесть чиста, что это по-настоящему честный человек, в то время как он, Толю, несмотря на внешнее благообразие, — обычный жулик. В смысле, моральный жулик; он тут же поспешил сделать эту оговорку, чтобы успокоить свою нечистую совесть. В чем могут упрекнуть себя Браббан, Бреннюир? Они разбираются в своем деле. А он в своем — нет. Он расплатился за пиво и ушел.
Семеня к своему жилищу, Толю думал о том, как одинок он на этой земле. Никогда еще он не осознавал это настолько остро. Может, он окончательно состарился? Он стал перебирать людей, которых знает, которых знал раньше или просто встречал. Да, он был совершенно одинок в этом мире. Кому он способен доверить свои переживания? Свояку, племяннику, Терезе? А может, Браббану? Может, Браббану… Но Толю не любил проигрывать в бильярд.
В семейном пансионе, где он жил, обеденные часы были строго установлены. Ужинали в семь-тридцать. В семь-двадцать пять он уселся за накрытый стол. Некоторые постояльцы уже разворачивали салфетки. Другие появлялись по одному или дюжинами. Госпожа хозяйка наблюдала за диспозицией. В семь-тридцать процесс начался. Толю ел не спеша, стремясь тщательно распробовать то, что клал себе в рот. Нельзя сказать, что он был гурманом; просто не хотел зря терять время, проводимое за столом. После каждого блюда он старательно вытирал губы. Когда подали сыр [91] , госпожа хозяйка ойкнула про себя; она забыла передать месье Толю почту. Но поскольку он никогда не получал писем, то единственный раз, когда письмо пришло, простительно не вспомнить о том, что надо передать его получателю.
91
У французов ужин принято заканчивать либо десертом, либо сыром.