Последние саксонцы
Шрифт:
Вдруг Август III опустил голову
– Ты послал в Дрезден? – спросил он.
– Каждый день посылаю, – воскликнул министр.
– Театр готов будет?
– Днем и ночью его заканчивают, – заверил Брюль.
– Галерею привезли из Кёнигштейна?
– Вся уже в Дрездене, – заверил министр. – «Мадонна» на своем месте.
Король, слушая, сложил руки.
– Когда же я наконец, стосковавшийся, увижу шедевр божественного мастера! – воскликнул он жалобным голосом. – Она не раз мне снилась в небесном свете надо мной. Я чувствовал
Когда он это говорил, голос его дрожал, и, понизив его, задержанный какой-то мыслью, замолчал. Ему показалось, что Брюль, который также имел галерею, мог быть завистлив. Хотел обрадовать верного слугу.
– Но и у тебя, мой достойный Брюль, – сказал он, – есть очень красивые картины и, я надеюсь, у тебя ничего из них не пропало.
– Ничего, – отпарировал министр.
– Этот Дитрих, – рассмеялся Август веселей, – хоть чудесно копирует мастеров, но на Рафаэля не посягает, это было бы святотатство!!!
– Дитрих все-таки необыкновенный художник, – отважился добавить Брюль.
– Я его тоже ценю! – сказал король. – Хо! Хо! Но пусть придерживается голландцев…
И разговор вновь перешёл на отъезд короля.
– Варшавы жалеть не будем, и вздыхать по ней, – сказал министр.
– Лесов и в Саксонии уже не меньше, – сказал Август.
– А наши буки, ваше величество…
– А их дубы? – ответил король.
Стоявшие за дверями могли подумать, что там была речь и совещание о крупнейших задачах европейской политики, потому что не знал, может, никто, в какой малой дозе Август III сносил важные вопросы.
Для них все-таки служил ему этот Брюль.
Он отгонял от себя эти тривиальные заботы, которые, сбытые сегодня, завтра возвращались. Для него они не имели значимости. Он по милости Божьей был назначен, чтобы два государства старались сделать его счастливым за то, что он замечательно, величественно их представлял.
Его мучила утрата провинции, победа пруссака; но чем же это было? Минутной превратностью судьбы… которая беспрекословно должна была вскоре повеять на саксонскую династию. Зачем ему было говорить о том, что его грызло и мучило?
Брюль, очевидно, имел что-то на дне, чего вынуть не хватало ему отваги.
– Ваше величество, – сказал он, подходя ближе к столику, – я не хотел бы утруждать ваше величество, но для предотвращения того, чтобы это не возобновилось… я хотел бы знать… каким образом подписи на староство Радошковское получили двое? Я просил ваше величество об одном из них.
– Ну, я и подписал его, – воскликнул король.
– Да, но нашёлся другой, так же подписанный, – сказал министр.
– Я ничего не знаю о том другом, – ответил король, делаясь серьезным, – совсем ничего.
– Подписи не подлежат сомнению, – подтвердил Брюль.
Король задумался.
– Ты знаешь, как я их подписываю, – сказал король наивно. – Ты приносишь мне их, они складываются вот здесь, на столе, я
– Эти заботы неотделимы от правления, – сказал Брюль с жалостью.
– Обязанности! Обязанности! – добавил Август серьёзно. – После моего завтрака я сожусь и по очереди ставлю на каждом листке свое имя. Не читаю их, не смотрю, потому что доверяю тебе; я мог бы для себя приговор подписать – верь мне.
Брюль ударил себя в грудь.
– На меня, ваше королевское величество, на своего старого слугу вы можете вполне положиться.
– И полагаюсь, – прибавил Август. – Кто же знает, как попал на стол этот привилей.
– Ваше величество, – понижая голос, проговорил министр, – люди обвиняют в этом Беринга!
– Но он также мой старый, верный слуга, – прервал король, забываясь, что ставил его даже наравне с Брюлем и мог обидеть.
В эти минуты его пронял страх, и он поднялся, беря министра в свои объятия.
– Брюль, разреши это как хочешь, на тебя это сдаю.
Министр пожал плечами.
– Князь-канцлер запечатает оба, – добавил он живо, – не подлежит сомнению, чтобы мне и вам добавил проблем, а двух староств Радошковских нет.
– Впишите ему другие! – отпарировал король.
– Канцлер уже посмеивается, – шепнул Брюль.
– О, негодный! Немилосердный! – застонал Август. – Меня только то утешает, что воевода Виленский отомстит за меня.
Брюль, как бы не очень этому верил, замолчал. Внесли торжественно свет. Король немного заслонил себе глаза и молчал.
– Токарню, – добавил он, – отправить в Дрезден. Я к той привык уже. Хотя не знаю, буду ли точить… мои ноги опухают.
– Это пройдет, – ответил Брюль, – а токарня нас опередит.
– Отправь всю охоту, потому что зачем ей здесь оставаться? – добавил он тоскливо. – Я не знаю, вернусь ли когда-нибудь сюда. Все сеймы мне срывали. Может, где-нибудь мне больше повезёт с ними. Созывать их будем в Всхове, в….
Король задумался.
– Если бы не пруссаки, – прервал Брюль, – мы бы постарались о том, чтобы созвать их прямо в Дрездене. Всё было бы приготовлено к coup d'etat. Сегодня я опасаюсь, как бы не было слишком поздно, шляхта распустилась.
– И крикливые, – вставил Август, – и голоса имеют такие дисгармоничные, каждый из иного тона.
– А кто из них толще, тот тоньше поёт дискантом, – сказал Брюль…
– Ты прав. Ты прав, – начал Август III, довольный этим замечанием. – Почти все имеют голоса Паркулине.
Он приложил палец к губам, рассмеялись оба.
Но разговор с Брюлем его уже утомил, он вытянулся на кресле и начал зевать. Поглядел на часы, которые пробили вечерний час… лицо его прояснилось. Потом уже оставались только молитвы с капелланом и блаженный сон! А во сне могло прийти видение Дрездена… и обновлённого театра, светящегося от ярких красок и золота.