Последние саксонцы
Шрифт:
Он погладил лысину, которая уже поблескивала на макушке, хотя вокруг её окружали пышные волосы.
Княгиня долго в него всматривалась.
– Знаешь что, ротмистр, – сказала она, – мы с тобой заключим соглашение, хоть бы под закладом, ты будешь нас как друг сопровождать на Трибунал в Вильно, а я за то, что прервала твой сладкий отдых, обязуюсь найти тебе жену, которая отвечает всем твоим условиям.
Толочко хотел обратить это в шутку:
– Целую ручки вашей княжеской милости, – сказал он, – но я не посмел бы такие хлопоты навязывать, когда их
– Я это не разрешаю, – прервала гетманова. – Veto! Ну, совершим сделку.
Стоявший поблизости Савицкий, Лидский войский, повернулся к Толочко.
– Ты бы должен княгиню на коленях благодарить, а ты еще торгуешься. Из таких прекрасных рук можно жёнку вслепую брать.
– Милостивая княгиня, – вставил ротмистр, – даже из ваших милостивых рук боюсь брать жену. Слишком старым себя чувствую, но готов без всякой компенсации ехать на Трибунал, лишь бы вы мне приказали, а я там на что-нибудь пригодился.
– О, очень! Очень! Очень! – вставила воеводина. – Уже только езжай, остальное найдётся. Поедешь?
– Я слуга вашей княжеском милости! – ответил Толочко.
Княгиня вытянула ему руку, улыбаясь, он пришел ее поцеловать и на этом кончилось.
Приятели Толочко смеялись над ним, потому что он упрямо утверждал, что не женится.
Весь этот послеобеденный шутливый разговор он принимал за простую забаву княгини, которая любила иногда развлекаться разнообразными шутливыми историями. Тем временем назавтра он сразу услышал в разговоре, что княгиня Магдалина уже рассчитывала на его путешествие и несколько раз повторила:
– Раз ты мне, пан ротмистр, обещал, слово сдержишь.
Уже было не в чем сомневаться, он должен быть послушным, потому что ставить против себя гетманову было в сто раз хуже, чем гетмана. Насколько она была влиятельной для приятелей, так для тех, на кого имела зуб, более страшного врага, чем она, не было.
Она вовсе не разбиралась в средствах, когда хотела отомстить и дать почувствовать свою силу.
Толочко сильно забеспокоился, не давая узнать этого по себе. Во-первых, расходы были значительные, которых даже заранее он не мог рассчитать; во-вторых, он должен был потерять достаточно времени, подставляться судьям, а что его ждало в Вильне, никакая человеческая сила предвидеть не могла.
Если когда-нибудь открытие трибунала обещалось, как общая битва, то теперь, когда два сильнейших в княжестве рода должны были за него бороться. Радзивилловское войско, литовские полки гетмана, даже стоящие на границе силы императрицы должны были пойти в Вильно.
Уже готовились военные распоряжения, как перед кровавым разбирательством. Говорили кто и где должен занять позицию, а вероятность битвы предвидели все. У князя-гетмана было несколько тысяч готовых людей. Чарторыйские не своей милицией, потому что та, присоединив к ней Флеминга, не шла в сравнение с Радзивилловской, разбудили готовую силу императрицы.
В Варшаве страшно было слушать, что уже разглашали и рассказывали об этом на королевском дворе.
Гетман
Более трусливые умы умоляли, чтобы, не допуская конфликта, придумать какое-нибудь примирение, но кто знал ксендза-канцлера, графа Брюля, а прежде всего князя-воеводу, тот мало верил в перемирие.
В Вильне заранее царил ужас, словно перед нападением неприятеля, и как были такие, что летели на огонь, то другие от него убегали. Разве только что Каменец не укрепляли, но до этого было не долго.
Никто не верил, что ксендз-епископ Каменецкий, которому король поручил вести переговоры о мире, и каштелян Бжостовский, хоть первый был с особенно большими способностями, хитрый и ловкий, смогут что-нибудь сделать. В князе-воеводе Виленском играли страсти, так что его никакой разум удержать не мог.
Приятели его пили для подятия настроения и слушать не хотели.
Решили избегать столкновения с войсками императрицы, даже их, уходящих по Радзивилловским землям, кормить и давать им провиант, но Чарторыйским и их партизанам сопротивляться.
Подливал масло в огонь ксендз-епископ Виленский, князь Массальский, подобного которому польское духовенство, как люди помнили, не имело, и последователей, слава Богу, не нашёл.
Все говорили о гордости князей Массальских, которая тем меньше поражала, что их семейство было связано с запутанными делами, нехваткой денег и хватанием их где и как попало.
Кроме этой гордости и пренебрежения людьми, ксендз-епископ имел темперамент, обычаи, образ жизни, которые больше пристали распущенному вояке, чем пастырю овчарни и духовному отцу.
Предписаний церкви он вовсе не соблюдал, ни будучи верным ни духовному облачению, ни капелланским обетам. Одевался чаще всего по-граждански, по французской моде, со шпагой, как шеф полка своего имени.
Днём он забавлялся как можно более свободным режимом жизни, разрываясь между вуалями и робронами, и целыми ночами видели его за зеленым столом безумно играющим. Свои и чужие, капитульные и епископские суммы, когда попадали в его руки, уважаемы не были. Торговал имуществом, не спрашивая, а в поведении его своеволие не знало узды.
Резкий, пылкий, поочередно галантный и грубый, его ничем нельзя было обуздать, а так как ему нужны были помощники, он окружил себя такими, как сам. Достойное и благочестивое духовенство цепенело от позора и ужаса. Но более серьезным людям, когда те решались упрекать его, он отвечал бранью или хватался за шпагу.
Злобный, остроумный, циник, был он поистине чудовищным явлением, даже среди этого света, который особой суровостью обычаев не отличался.
Ксендз-епископ Массальский был родственником Радзивиллов, но разгневанный до бешенства на воеводу, всей силой духовенства, которую имел в руках, выступал против него. Радзивилла на самом деле мало это трогало, но другие оглядывались на костёл, на духовенство и проклятия, которыми оно угрожало.