Последние свидетели (сто недетских рассказов)
Шрифт:
– Мама, я уже бабушка?
Мама ее успокаивала:
– Обстрижем, снова вырастут черные.
После этого случая мама сказала:
– Все. Никуда из вагона. Убьют так убьют. Останемся живы, значит, судьба!
Когда кричали: «Самолеты! Всем выходить из вагонов!» – она запихивала нас под матрацы, а тем, кто выгонял ее из вагона, говорила:
– Дети убежали, а я идти не могу.
Надо сказать, что мама часто употребляла это загадочное слово «судьба». Я все допытывалась у нее:
– Что такое судьба? Это – Бог?
– Нет, не Бог. В Бога я не верю. Судьба – это линия жизни, – отвечала мама. – Я всегда, дети, верила в вашу судьбу.
Под бомбежкой мне было страшно… Жутко страшно. Потом уже, в Сибири, я себя ненавидела за трусость. Случайно, краешком глаза прочитала мамино письмо… Она писала папе. Мы тоже сочиняли первые в своей жизни письма, и я решила подсмотреть, что пишет мама. А мама как раз писала, что Тамара молчит, когда бомбят, а Валя плачет и боится. И для меня этого было достаточно. Когда весной сорок четвертого к нам приехал папа, я не могла на него глаз поднять – мне было стыдно. Ужас! Но о встрече с папой потом. До нее еще далеко…
Вспоминаю ночной налет… Обычно ночью налетов не было, и поезд шел быстро. А здесь налет. Сильный налет… Пули барабанят по крыше вагона. Рев самолетов. Светящиеся полосы от летящих пуль… От осколков… Рядом со мной убивает женщину. Это я потом понимаю, что она убита… Но она не падает. Упасть некуда, потому что вагон набит людьми. Женщина стоит между нами и хрипит, ее кровь заливает мне лицо, теплая, липкая. И вот уже моя майка и трусики мокрые от крови. Когда мама закричала, дотронувшись до меня рукой:
– Валя, тебя убили? – я ничего не могла ответить.
После этого у меня наступил какой-то перелом. Я знаю, что после этого… Да… Я перестала дрожать. Мне уже все равно было… Ни страшно, ни больно, ни жалко. Было какое-то отупение, безразличие.
Помню, что до Урала мы сразу не доехали. На какое-то время остановились в селе Баланда Саратовской области. Привезли нас туда вечером, мы уснули. Утром, в шесть утра, пастух щелкнул кнутом, и все женщины вскочили, схватили своих детей и с воплем выбежали на улицу: «Бомбежка…» Кричали, пока не пришел председатель и не сказал, что это пастух гнал коров. Тогда все опомнились…
Начинал гудеть элеватор, пугался и дрожал наш Толик. Он ни на секунду никого от себя не отпускал, только когда заснет, можно было выйти без него на улицу. Мама пошла с нами в военкомат, чтобы узнать об отце, попросить помощи. Военком у нее спрашивает:
– Покажите мне документы, что ваш муж командир Красной Армии.
Документов у нас не было, была только папина фотокарточка, папа на ней в военной форме. Он взял ее и сомневается:
– А может, это не ваш муж. Как вы докажете?
Толик увидел, что он держит карточку, не отдает:
– Отдай папу…
Военком рассмеялся:
– Ну, этому «документу» я не могу не верить.
Сестра ходила пегая, мама остригла ей волосы. Каждое утро все проверяли: какие будут новые: черные или седые? Брат успокаивал: «Не пачь, Тома… Не пачь, Тома…» Волосы все равно выросли белые. Мальчишки ее дразнили. Задразнивали. Она никогда не снимала платка, даже на уроках.
Пришли из школы. Дома нет Толика.
– Где Толик? – побежали на работу к маме.
– Толик в больнице.
…Несем с сестрой по улице голубой венок… Из подснежников… И матросский костюм брата. С нами идет мама, она сказала, что Толик умер. Возле морга мама стала и зайти туда не может. Не решается. Я зашла одна и сразу узнала Толика – он лежал голенький. У меня ни одной слезинки, я – деревянная.
Папино письмо догнало нас в Сибири. Мама всю ночь плакала, как написать папе, что сын умер. Утром мы все втроем отнесли на почту телеграмму: «Девочки живы. Тома поседела». И папа догадался, что Толика нет. У меня была подруга, отец ее погиб, и я всегда в конце своего письма приписывала, она просила: «Папа, привет тебе от меня и от подруги Леры». Всем хотелось иметь папу.
Вскоре от папы пришло письмо. Он писал, что долго был с особым заданием в тылу и заболел. В госпитале ему сказали, что вылечить его может только семья: он увидит родных и ему станет легче.
Папу ждали несколько недель. Мама достала из чемодана наше заветное… крепдешиновое платье и туфли. У нас был уговор – не продавать это платье и туфли, как бы ни было трудно. Из суеверия. Боялись: если мы их продадим, то папа не вернется.
Слышу через окно папин голос и не могу поверить: неужели это папа? Не верилось, что я могу увидеть папу, мы привыкли его ждать. Для нас давно папа был тем, кого надо ждать и только ждать. В школе в тот день сорвались занятия – все пришли посмотреть на нашего папу. Это был первый папа, который приехал с войны. Еще два дня мы с сестрой не занимались, к нам без конца подходили, расспрашивали, писали записочки: «Какой папа?..» А папа у нас особенный – кавалер ордена Ленина, Герой Советского Союза – Антон Петрович Бринский…
Папа, как когда-то наш Толик, не хотел быть один. Не мог. Ему было плохо одному. Он всюду таскал меня за собой. Однажды я услышала… Он рассказывал кому-то, как партизаны подошли к деревне и увидели много свежей, вскопанной земли… Остановились… Стоят на ней…
А через поле бежит мальчик и кричит, что тут расстреляли их деревню и закопали… Всех людей…
Папа оглянулся, видит – я падаю. Больше он никогда при нас о войне не рассказывал…
…Мы говорили о войне мало. Папа с мамой были убеждены, что такой страшной войны больше никогда не будет. Они долго в это верили. У нас с сестрой единственное, что осталось от войны, – покупали куклы. Я не знаю, почему. Оттого, наверное, что нам не хватило детства. Детской радости. Особенно страдала сестра, она была младше. Училась я в институте, сестра знала, лучший подарок для меня – кукла. У сестры родилась дочь, я приехала к ним:
– Что тебе подарить?
– Куклу…
– Я спрашиваю, что тебе подарить, а не твоей девочке.
– Я отвечаю – подари мне куклу.
Росли наши дети – мы дарили им куклы. Мы всем дарили куклы, всем нашим знакомым.
Первой не стало нашей изумительной мамы, потом не стало нашего папы. Мы ощутили, сразу почувствовали, что мы – последние. У той черты… У того края… Мы – последние свидетели. Наше время кончается. Мы должны говорить…
Мы думали, что наши слова будут последними…