Последний атаман Ермака
Шрифт:
Матвей Мещеряк не удержался и громко захохотал, прихлопывая ладонями себя по бокам:
— Сказал ты, Ортюха, как конь копытом по лбу припечатал! Надо же такое удумать — воевода — и с сучьим именем! Неужто какое знамение в том увидел? Тогда надобно нашего старца Еремея звать да воеводу святой водой опрыскать, хотя бы и тайком, со спины! — И уже серьезно, перестав улыбаться, сказал: — Что до нового сибирского похода, то обмозгуем после смутных московских дней. Поглядим опосля, каким боком к нам повернется Боярская дума! И еще — все ли обещания выполнят знатные люди, которые призывают нас к себе в подмогу. Пошли, казаки, а то московские торговые мужи тоскуют по нашим серебряным копейкам!
14 мая 1586 года, едва ласковое солнце выкрасило церковные купола своими нежно-розовыми лучами, как вздыбилась чернолюдная Москва от роковой вести, что старого князя Никиту Романовича Юрьева, больного, в конец извели-таки отравой подосланные Годуновым наемные убийцы. По Китай-городу и Белому городу, по слободам Замоскворечья, словно крутящийся мощный вихрь по улице, втягивая в себя все, что лежит в пыли и в бурьяне, пронесся слух, что правитель со своей неплодной сестрой царицей Ириной измышляют отравить и самого царя Федора Ивановича. А еще кто-то из бояр своими глазами видел, как Борис Годунов уже и шапку Мономаха на себя натягивал, любуясь в зеркало, и скипетр царский в руке держал, будто на вес проверяя, притом подкидывал и сызнова ловил, похваляясь перед сестрицей, что царю Федору этот символ власти долго уже не держать в дряхлой руке.
Через Фроловские, Никольские ворота, с Арбата, крича и потрясая прихваченным оружием, огромная толпа, вспугивая тысячные стаи прожорливого воронья с отбросных мест вокруг кремлевского вала, бурлящим потоком втиснулась в Кремль, растеклась по узким улочкам, заполняя свободные места. Распахнулись железные решетчатые ворота перед площадью у Красного крыльца Грановитой палаты, где плотной стеной стремянные стрельцы изготовились к отражению мятежного люда. Напротив них, в двадцати шагах, такой же плотной стеной замерли стрельцы из слободы Белого города и Замоскворечья, «черные» малоимущие торговые мужи Китай-города, ремесленный и гулящий люд. Яростные крики возмущенной толпы рвались вверх, где застигнутые врасплох бояре, митрополит и царская семья метались по многочисленным покоям в поисках средств к усмирению бунта.
— В бердыши взять воровскую толпу! — стучал ногами о пол царев дворецкий боярин Григорий Васильевич Годунов. Ему вторили родные братья Дмитрий, Иван и Степан, понимая, что если их брат Борис Федорович будет удален из Москвы, а хуже того, выдан толпе на лютое побитие, им всем не миновать темницы, насильственного пострига или мучительной смерти под ногами возмущенных москвичей, которым доподлинно известно через подьячих, что один только правитель Борис в год с царем даренных сел и деревень собирает налогов более ста тысяч рублей!
Кем-то пущенный, словно из пращи, камень со звоном влетел в окно и, подпрыгивая, покатился к сафьяновым сапогам правителя. Борис Федорович резко шагнул назад, но в разбитое окно теперь довольно четко доносились возбужденные крики, и особенно хорошо были различимы голоса с требованием выдать именно его, царского конюшего, первейшего из приближенных к царю.
— Годунова нам на правеж! — неслось с площади перед Красным крыльцом с высокими резными столбами по обеим сторонам.
— В каменья Годунова и его братцев! От них наши муки!
— В каменья всю иудову семейку! — ревел чей-то бас так, что остальные стекла, казалось, вот-вот треснут и осколками посыплются на лавки, где до сего часа бояре Думы восседали в своих парчовых шубах и горлатных шапках с такой важностью и с вековым величием. В палату вбежал изрядно битый дворовый человек лет тридцати, простоволосый и с кровоподтеком на лбу. Он упал на колени то ли от усталости, то ли от пережитого ужаса и, задыхаясь, прохрипел:
— У кремлевского рва погромили двор думного дворянина Черемисина! Дворовых кого крепко поколотили, кого прочь согнали, скарб растащили, худ'oбу по себе разобрали!
— Так чт'o делать, бояре? — выступил к середине зала Андрей Иванович Шуйский, от нетерпения дергая в руках свободный конец голубого шелкового пояса. — Надобно идти к царю! Как скажет царь и великий князь Федор Иванович, так и сотворим! Думаю, Борису Федоровичу лучше быть на время воеводою где-нибудь в большом городе, чем быть каменьями побитым! Не сгинул же прежний правитель Богдан Бельский, в Нижнем Новгороде живет спокойно!
— Как же! — вновь взвился до крика царев дворецкий Григорий Годунов. — Шуйские сызнова норовят чужим горем попользоваться! Не так ли после ссылки Богдана Бельского к вам перешли богатые земли в Луховском удельном княжестве, город Кинешма с волостью, да князю Ивану Петровичу великим царевым жалованием отдан Псков с пригородами, с тамгою [17] да с кабаками, чего ни которому боярину не давал допрежь сего царь и великий князь!
17
Тамга — таможенный сбор с провозимых товаров.
— Князю Ивану Петровичу город Псков даден в кормление по его ратным заслугам! — с вызовом ответил Андрей Иванович. — А за какие такие ратные заслуги конюший Борис Федорович получил в кормление богатые и обширные Важские земли? Да я ни разу не видел боярина Бориса не то что на ратном поле, а даже на кремлевской стене в воинских доспехах!
Бояре кричали, словно пытались заглушить рев толпы на площади, к которому неожиданно присоединились набатным гулом кремлевские многопудовые колокола.
— Горит! Чей-то двор горит у Неглинной! — закричал длинноногий и растрепанный подьячий, не по чину вбежав в палату Боярской думы, — Вопили в толпе многоголосо, чтобы идти скопом и жечь двор Бориса Федоровича здесь, в Кремле!
Панический вопль длиннобородого, с ошалелыми круглыми глазами подьячего на миг притишил боярскую перебранку, но от этого еще явственнее стали слышны крики толпы с угрозой побить стрельцов у царского дворца и силой добыть Годунова для расправы.
— Тише, бояре! — зычно выкрикнул тучный, в парчовом одеянии и с посохом в правой руке князь Федор Иванович Мстиславский. После того как его родитель, старейший в Думе князь Иван Федорович был пострижен в монахи за попытку развести царя с Ириной Годуновой и сослан в Кириллов монастырь на Белоозере, царь Федор Иванович отдал все его обширные земельные владения сыну, Федору Ивановичу, который теперь занимал пост главного воеводы и старшего из бояр. К его окрику бояре прислушались, умолкли, и только Григорий Годунов продолжал ворчать в усы, злобно поглядывая из-под черных широких бровей на молчаливого, в стороне ото всех стоящего у разбитого окна князя Ивана Петровича Шуйского.
— Неужто не видите, бояре, к чему ведет распря меж вами? Ныне о другом думать надо — как московскую чернь утишить да из Кремля удалить! Иначе сыщутся гулевые людишки, взбаламутят народец шаткий, учнут громить да жечь ваши подворья, хуже крымских набеглых татар!
— Кабы не подсыльщики от князей Шуйских, так и не было бы свары! — не удержался от нового упрека сам Борис Годунов. — Ведомо мне, что не оставили князья вкупе со своими единодумцами развести царя с царицей и женить его на твоей сестре, боярин Федор Иванович! Не за это ли зло царь Федор Иванович удалил в монастырь твоего родителя, а своего троюродного брата князя Ивана Федоровича?