Последний бой
Шрифт:
Утром сообща стряпали завтрак, заготавливали дрова. Занимаясь устройством быта, снесли из других землянок солому для постелей.
Все работали старательно и по-хозяйски полезно, оберегали Колю, не давали много ходить и бередить рану. Починили ему брюки, а мне снова подремонтировали сапоги. Вместо дратвы применили тонко нарезанные ремешки и проволоку. Из конского потника я сшил себе войлочные чулки, в которых можно было ходить не только в сухую погоду, но и по снегу. Спал я теперь в чулках, и ноги мои, присыпанные ксероформом и старательно перебинтованные Артемом,
Наступил ноябрь. С каждым днем становилось все холоднее. Соль и картошка кончились.
После ухода группы Гришина за Днепр противник и на самом деле как будто бы оставил Бовкинский лес в покое, не трогал и жителей, которые понемножку возвращались в свои родные места.
Не доверяя такому покою, мы днем уходили глубже в лес, собирали топливо и возвращались к вечеру Однажды наткнулись в лесу на двух десятилетних мальчишек с вязанками хвороста.
— Откуда, хлопчики? — спросил я.
— Из Дабужи,— дружно ответили они, нисколько не удивляясь такой встрече.
— В лесу жили?
— А то как же! Тута...
— Давно вернулись домой?
— Дён семь аль восемь.
— Немцы у вас стоят?
— Ни единого пока...
— А были?
— Приезжали, да смылись.
— Герасима Кулика знаете?
— Знаем. У него конь. Он на ем дрова возить... Хароший каняка!
— Пойдем, товарищ старший лейтенант, к нашему дружку, табачком разживемся и бульбой,— предложил Артем.
— Бульбы у нас скольки хошь! Приходите, дядьки. Ганса нема ж!
Как ни заманчиво было побывать в Дабуже и повидать Герасима, но я все же опасался встречи с фашистами.
— Рожь там хоть высушим, перемелем на ручных жерновах, как вы тогда ячмень употребили в дело, лепешек нам напекут мамаши,— вспомнив мой рассказ, говорил Терентий.
— Может, там помоемся в бане, бульбы наедимся рассыпчатой,— теребил нас Коля.— Чо нам их бояться?..
Меня не могли соблазнить ни баня, ни лепешки, ни бульба рассыпчатая, беспокоило другое: хотелось предупредить жителей, чтобы решительно не верили карателям. Не оставят они без внимания людей, побывавших возле партизан. Сама природа фашизма, коварство этих изуверов были ох как известны. Да и совсем недавний пример в районе Красной слободы. Необходимо было срочно идти в Дабужу и попытаться спасти людей от угона и неминуемой гибели.
— Хорошо, ребята. Завтра пойдем, только не ради рассыпчатой картошки...— Я объяснил товарищам суть дела.— Идем без оружия.
— А как же винтовки? — спросил Артем.
— Обойдемся без них. Спрячем в лесу, когда вернемся — заберем.
— Ну, а на крайний случай?
— Никаких крайних случаев быть не должно. Появимся с оружием — себя выявим и для жителей будет хуже.
Село Дабужа растянулось одной улицей вдоль все той же речушки Ухлясти, за которой начиналась северо-восточная сторона заболоченного Бовкинского леса. С южной части через весь лес и Дабужу пролегала дорога Хочинки — Трилесино. Трилесино, находившееся в пяти километрах от Дабужи, было занято противником. Это мы сразу же выяснили, когда зашли в село, в самый крайний от леса дом.
— Много их там? —
— Ой, родненький, кто ж их ведает. То есть, то нет, то опять наезжают. А вы не бойтесь! Были тут и у нас, никого не тронули. Собрали всех на сходку, и заявил ихний офицер, чтобы мы жили спокойно... Хватит, мол, вам по лесам шататься.
— А вы и поверили им?
— Вторую неделю дома живем... Ничего вот...
— Нельзя им верить.— Я рассказал о зверствах карателей на Проне.
— Опять в лес... О-оох, горемычные! — Хозяйка вытерла концом пестренького платка сморщенное, исхудалое лицо, наклонившись, помыла картошку, высыпала в чугун и задвинула рогачом в горящую печь.
В избу стали набираться женщины, дети. Задавали одни и те же вопросы. Жив ли Гришин? Когда придет Красная Армия?.. Про Гришина мы сказали, что отряд его давно за Днепром, громит оккупантов. А наши начнут наступление в самые ближайшие дни.
Женщины накормили нас картошкой, напоили малиновым чаем. Предлагали остаться и помыться в бане.
После бульбы и чая мы разомлели в тепле, но нам нельзя было расслабляться. Ребята посменно несли караул и следили за улицей. Охваченный нехорошим предчувствием, я часто выходил. Темно и тихо было в Дабуже. Тускло и сиротливо светились окна, да и то не во всех избах. Что-то настораживающее было в этой тишине, будто из каждого слабо освещенного окошка выглядывала затаившаяся беда.
Пришел Герасим и принес несколько корней табаку с сухими листьями, сокрушаясь, что не успел приготовить мелкого, рубленого.
— Все в хозяйстве робим. Разруха кругом...
— Как наш конь?
— Добре работает, чаго яму.
— Отберут его фашисты и вас угонят,— предупредил я старика.
— Так ведь самый главный приезжал и сказал: не тронем, живите и робите. Так же, бабы? — беспокойно поглядывая на женщин, спрашивал Герасим.
— Так и было! — подтвердили они.
Сколько ни убеждали мы Герасима и женщин, не послушали они нас.
Не хотелось уходить из тепла, но мы все-таки ушли. Женщины поменяли нам рожь на готовую муку. Мне дали старую, узкую в плечах шубенку. А Герасим указал поле, где находится бурт с картошкой.
— Бульба добрая, берите сколько надо, только отверстие хорошенько закрывайте соломой, чтобы не померзла.
Прошло несколько дней. Мы обжили лагерь, запаслись топливом, сходили на поле к бурту и принесли, сколько смогли, картошки.
Как ни старались заткнуть отверстие старой дерюгой, спать было холодно.
Надвигалась зима. Все гуще нависали над лесом тяжелые тучи; иногда, плавно крутясь в воздухе, на землю, устланную пожелтевшими листьями, падали первые пушистые снежинки.
Ночи казались мучительно долгими. Пересказали друг другу все главные события в жизни — военные и гражданские. Ребята тяготились нашим трудным, опасным положением; боясь простудиться, мечтали о железной печке и куреве, которое опять кончилось.
Однажды под вечер неожиданно появился комиссар полка Иван Стрелков со своим ординарцем. Как тут не обрадоваться! Он рассказал нам, что наши войска освободили Киев.