Последний человек

Шелли Мэри

Наша семья все еще жила в Виндзоре; новые надежды врачевали душевные муки, испытанные после недавних потерь. Смерть многих обитателей замка отучила нас от мысли, что он недоступен для чумы. Но мы вновь получали несколько месяцев отсрочки, и даже Айдрис подняла головку, словно лилия после бури, когда вновь выглянувшее солнце освещает ее серебряную чашечку. Тогда-то и приехал к нам Адриан; бодрый вид его показывал, что он полон каким-то новым замыслом. Адриан поспешно отвел меня в сторону и сообщил свой план эмиграции из Англии.

Покинуть Англию навсегда! Отвернуться от ее оскверненных полей и лесов, уплыть от нее за море, покинуть, как мореход покидает утес, где потерпел кораблекрушение, когда подходит корабль, на котором он спасется. Таков был его замысел.

Оставить страну наших предков

и их священные могилы! Это было нечто иное, чем даже прежнее добровольное изгнание, когда человек покидал родину ради удовольствия или житейских выгод; отделенный от нее тысячами миль, он оставался ее частью, а она жила в нем. Он получал оттуда вести; он знал, что, если захочет вернуться и занять в обществе прежнее место, путь ему не закрыт, стоит ему пожелать, и он снова окажется в краю своего детства. Не то было с нами, последними жителями страны. Мы не оставляли никого, кто представлял бы нас и вновь заселил бы опустевший край. Само имя Англии исчезнет, когда мы покинем ее, «блуждая в тщетных поисках спасенья»²⁷⁷.

И все же надо ехать! Англия облачилась в саван; зачем же приковывать себя к трупу? Надо ехать — теперь нашей страной будет весь мир, и мы изберем для себя самый благодатный край. Неужели мы должны, закрыв глаза и сложив руки, сидеть в этих опустелых покоях, под этим хмурым небом и ждать смерти? Лучше смело выйти ей навстречу. А быть может… быть может, не вся планета, не весь этот драгоценный камень в диадеме небес поражен чумой и где-нибудь в укромном уголке, среди вечной весны, зеленой листвы и журчащих ручейков, мы сможем найти Жизнь? Мир велик, и Англия со всеми ее полями и лесами, которые кажутся необозримыми, составляет лишь малую его часть. В конце дневного перехода через высокие горы и заснеженные долины мы можем обрести здоровье, обеспечить им наших любимых, снова посадить вырванное с корнем древо людского рода и оставить потомству повесть о дочумной эпохе, о героях и мудрецах погибшего мира.

Надежда манит нас, печаль нас торопит, сердца трепещут ожиданием, и, быть может, эта жажда перемен есть предвестник успеха. Поспешим! Прощайте, мертвые! Прощайте, дорогие могилы! Прощай, гигантский Лондон и спокойная Темза, прощайте, реки и горы, родина мудрых и великих, Виндзорский лес и его старинный замок! Все они становятся историей. Мы будем жить в иных краях.

Такова была часть доводов, которые Адриан приводил с воодушевлением, не давая нам времени возражать. Но что-то еще лежало у него на сердце, чего он не решался высказать. Он чувствовал, что нащупает конец времен; он знал, что нам суждено исчезнуть одному за другим. Не следовало ждать печального конца в родной стране. Путешествие будет ежедневно давать нам пищу для ума и отвлекать наши мысли от быстро близящегося конца. Если мы поедем в Италию, в священный и вечный город Рим, мы терпеливее покоримся приговору, который некогда поверг наземь его высокие башни. Созерцая его величественное запустение, мы, быть может, позабудем свои себялюбивые страхи. Так думал Адриан. Но он думал также и о моих детях и, вместо того чтобы говорить об этих последних средствах, какие остаются отчаявшимся, заговорил о здоровье и жизни, которые мы отыщем — неведомо где, неведомо когда, а даже если не отыщем, должны искать не уставая. И я всей душою поддержал его.

Теперь мне предстояло сообщить о нашем замысле Айдрис. Я возвестил о нем как о надежде на спасение, и она с улыбкой согласилась. С улыбкой приготовилась покинуть родную страну, из которой никогда еще не выезжала; покинуть места, где жила с младенчества, лес и его могучие деревья, извилистые тропинки и зеленые уголки, где играла в детстве, где была так счастлива в юности. Все это она готова была оставить без сожаления, ибо этим надеялась купить жизнь своим детям. Они и были ее жизнью; дороже ей, чем места, где она узнала любовь; дороже всего на земле. Мальчики встретили весть об отъезде с ребяческим восторгом. Клара спросила, поедем ли мы в Афины. «Возможно», — ответил я, и она просияла от радости. Там она увидит могилу родителей и места, что помнят славу ее отца. Об этих местах она думала непрестанно, хотя и молча. Воспоминания о них превратили ее детскую веселость в задумчивость и дали пищу печальным мыслям.

У

нас оставалось много дорогих друзей, которых никак нельзя было бросить, пусть это были всего лишь братья наши меньшие. Во-первых, горячий, но послушный конь, которого лорд Раймонд подарил своей дочери; собака Альфреда и ручной орел, от старости почти слепой. Но, перечисляя всех, кого требовалось взять с собой, нельзя было не загрустить над нашими тяжелыми потерями и не вздохнуть о многом, что приходилось оставлять. Айдрис не могла удержаться от слез, когда Альфред и Ивлин указывали то на любимый розовый куст, то на мраморную вазу с великолепной резьбой, настаивая, чтобы их взяли с собой, и сожалея, что мы не можем забрать замок и лес, оленей и птиц и все привычные и дорогие предметы.

— Глупенькие, — сказал я, — мы навсегда потеряли сокровища куда более драгоценные; а эти оставляем, чтобы сохранить то, что несравненно дороже. Не будем ни на миг забывать о нашей цели и нашей надежде; это должно стать прочной преградой сожалениям о пустяках.

Детей легко было утешить, и они вернулись к мыслям о развлечениях, предстоявших в дороге. Но Айдрис куда-то исчезла. Она ушла, чтобы скрыть свою слабость: выйдя из замка, она спустилась в Малый парк, ища уединения, где можно было поплакать. Я нашел ее возле старого дуба. Прижимаясь нежными губами к его шероховатой коре, она проливала обильные слезы и не могла удержать рыданий и бессвязных восклицаний. С глубокой скорбью увидел я свою любимую погруженной в такую печаль. Я привлек ее к себе; почувствовав мои поцелуи на своих ресницах, мои руки, крепко обнимавшие ее, она вспомнила, что у нее остается.

— Как ты добр, что не упрекаешь меня, — сказала она. — Я плачу, горе раздирает мне сердце. А ведь я должна быть счастлива. Матери оплакивают своих детей, жены теряют мужей, а у меня есть и ты и дети. Да, я счастлива, и особенно счастлива потому, что могу плакать над воображаемыми горестями, и потому, что печаль разлуки с любимой родиной не заслонилась для меня еще более тяжким горем. Увози меня куда хочешь; где будешь ты и мои дети, там будет для меня Виндзор, и всякая страна будет мне Англией. Пусть эти слезы льются не обо мне, счастливой и неблагодарной, но о погибшем мире, о нашей погибшей стране, о всей той любви, жизни и радости, которые сейчас поглотила могила.

Она говорила быстро, словно желая убедить саму себя; отвратив взгляд от любимых деревьев и лесных троп, она спрятала лицо у меня на груди, и мы оба — не устояло и мое мужское сердце — заплакали облегчавшими нас слезами, а затем, спокойные и почти веселые, вернулись в замок.

Первые холода, наступающие в Англии уже в октябре, заставили нас спешить с отъездом. Чтобы удобнее было к нему готовиться, я убедил Айдрис переехать в Лондон. Я не сказал ей, что, желая избавить ее от расставания с родными стенами — единственным, что мы оставляли, — решил уже не возвращаться в Виндзор. В последний раз взглянули мы на широкий простор, открывавшийся с террасы, и увидели лучи заходящего солнца, освещавшие темную громаду леса, расцвеченную осенними красками; внизу, под нами, лежали в вечерней тени необработанные поля и хижины, над которыми не поднимался дым очагов; по равнине извивалась Темза; темным силуэтом выступало почтенное здание Итонского колледжа. Карканье бесчисленных грачей, обитавших на деревьях Малого парка и сейчас спешивших к своим гнездам, нарушало вечернюю тишину. Это была та же Природа, некогда добрая мать людям; ныне она бездетна и покинута; плодородие ее — насмешка, а красота — маска, скрывающая уродство. Зачем ветерок тихо шелестит в деревьях, если его дыхание не освежает человека? Зачем темной ночи украшать себя звездами, если их не видит человек? К чему плоды, цветы и ручьи, если нет человека, который радовался бы им?

Айдрис стояла рядом со мной, ее рука сжимала мою. Лицо ее сияло улыбкой.

— Солнце одиноко, — сказала она, — а мы нет. Странная выпала нам судьба, мой Лайонел. С тоской и ужасом видим мы гибель человеческого рода, но мы вместе. Разве во всем мире я искала кого-нибудь, кроме тебя? И если во всем мире останешься лишь ты один, зачем мне жаловаться? Ты и природа еще верны мне. Под покровом ночи и в течение дня, когда в ярком его свете видно наше одиночество, ты еще рядом со мной и я не пожалею даже о Виндзоре.