Последний дар любви
Шрифт:
Соня отложила книгу и мечтательно вздохнула. Это было ее любимое место в модном романе «Что делать?» господина Чернышевского. Роман замечательный! Свободные люди, свободные чувства, свободные отношения… Соня вообразила себя Верой Павловной, правда, два обстоятельства мешали чувствовать себя ею вполне: внешность и родители. Вера Павловна была черноглазая и черноволосая красавица с безупречными чертами лица. Соня уродилась светловолосой и светлоглазой, с маленьким подбородочком, тонкими губками и высоковатым для своего невыразительного личика лбом. Мать Веры Павловны была сущее чудище, настоящая Салтычиха. У Сони матушка – ангел Божий, единственное на свете существо, которое она любит. А кого еще любить? Брат – недоросль и лентяй, сестра – мещанка и дура, отец тоже не такой, как у Веры Павловны: не безвольный, жалостливый глупец, а холодный рассудком и сердцем губернатор. Теперь Перовские уехали в Петербург, Лев Николаевич сам стал губернатором. Так что прощай, друг детства Колька Муравьев, губернаторский сынок! Впрочем, Соне он стал скучен задолго до отъезда. Если его отец, как, впрочем, и Сонин, могли называться столпами правопорядка и угнетения всяческих свобод, то Колька был пока маленьким, но прочным столбиком. Ничего в жизни, кроме правил, его не интересовало.
Когда Соне исполнилось двенадцать, ей ужасно захотелось узнать, что такое – целоваться с мужчиной. Но не с Васькой же целоваться, фу, противно, у него вечно болячки на губах! Недолго думая, она вызвала Колю в сад и предложила целоваться. Тот вытаращил глаза:
– С ума сошла. Это неправильно. Мы еще маленькие, а целоваться только большим можно.
– Мы только один раз, – упрашивала Соня. – А потом подождем, пока большие вырастем.
Коля не соглашался. Уж как его Соня уговаривала… нипочем! Даже когда она взамен поцелуя предложила показать, что у нее под платьем и как начали груди расти. Колька ужаснулся и убежал.
С тех пор Соня ненавидела его и презирала.
«Подбежал народ, помогли даме сойти с шарабана, подняли Рахметова; у него была несколько разбита грудь, но, главное, колесом вырвало ему порядочный кусок мяса из ноги. Дама уже опомнилась и приказала отнести его к себе на дачу, в какой-нибудь полуверсте. Он согласился, потому что чувствовал слабость, но потребовал, чтобы послали непременно за Кирсановым, ни за каким другим медиком. Кирсанов нашел ушиб груди неважным, но самого Рахметова уже очень ослабевшим от потери крови. Он пролежал дней десять. Спасенная дама, конечно, ухаживала за ним сама. Ему ничего другого нельзя было делать от слабости, а потому он говорил с нею, – ведь все равно время пропадало бы даром, – говорил и разговорился. Дама была вдова лет девятнадцати, женщина небедная и вообще совершенно независимого положения, умная, порядочная женщина. Огненные речи Рахметова, конечно, не о любви, очаровали ее: «Я во сне вижу его окруженного сияньем», – говорила она Кирсанову. Он также полюбил ее».
Соня вздохнула. Вообще, если честно, Колька поступил так, как советовала Жюли из этого же романа: «Умри, но не давай поцелуя без любви!»
Но что такое любовь? Ведь любовь очень отягощает жизнь. Вон сколько намучились Вера Павловна и Кирсанов с Лопухиным из-за любви! А на самом деле все сводится к поцелуям и еще кое к чему.
Соня провела рукой по книге. Можно и не читать. Она знает роман наизусть, как и Пушкина не знала, и может сама рассказать, что там дальше:
«Она, по платью и по всему, считала его человеком, не имеющим совершенно ничего, потому первая призналась и предложила ему венчаться, когда он, на одиннадцатый день, встал и сказал, что может ехать домой. «Я был с вами откровеннее, чем с другими; вы видите, что такие люди, как я, не имеют права связывать чью-нибудь судьбу с своею». – «Да, это правда, – сказала она, – вы не можете жениться. Но пока вам придется бросить меня, до тех пор любите меня». – «Нет, и этого я не могу принять, – сказал он, – я должен подавить в себе любовь: любовь к вам связывала бы мне руки, они и так нескоро развяжутся у меня, – уж связаны. Но развяжу. Я не должен любить».
Ах, все же Рахметов – идеальный человек, со вздохом подумала Соня. С одной стороны, он прав. С другой стороны, спал на гвоздях именно потому, чтобы этой «другой стороны» ему не хотелось. А Соне что делать – тоже на гвоздях спать? Нет, сейчас пошла такая жизнь, что ни в чем нет резону себе отказывать. Отец называет это развратом и распутством. Но есть иное слово, и оно нравится Соне больше.
Сейчас между барышнями и дамами в моду вошло французское словечко йmancipation, что означает «раскрепощение». Особы женского пола кинулись в эту самую йmancipation, как чувствительные натуры кидаются в любовь, будто в омут с головой! Стали посещать какие-то курсы, читать бог весть зачем написанные философские и экономические книжки, вступать в вольные беседы с мужчинами. Иные, самые передовые дамы и девицы принялись курить, стричь косы, обходиться без корсетов и проповедовать полную свободу любви.
Отношение к подобным барышням было неоднозначное. Кто-то приходил в ужас. Например, отец. Ну, он сатрап, монстр и вообще отсталый человек. А Соне хотелось отведать всякого кушанья, которое нынче подавалось под новым французским соусом.
Она сообразила, что ей страшно мешают путы девичества. Ей было пятнадцать, и она физически ощущала, как эти опостылевшие цепи сковывают ее по рукам и ногам. Не дают развиваться! Путы стесняли ее уже давно, однако приставать за разрешением от них к привлекательному лакею или конюху не позволяли остатки барской спеси.
Соня этого стыдилась, но пока не могла изжить в себе эту спесь. Именно поэтому и начала приглядываться к Александру Романову. Так звали Васькиного домашнего учителя. Был он студентом и вообще-то казался человеком если не новым, то вполне передовым. А уж если не повезло уродиться тезкой и однофамильцем бывшего императора и нынешнего великого князя, то ведь он в этом не виноват.
Был бы артист – взял бы псевдоним. Сделался бы каким-нибудь Алессимо Романеску. Или Алессандро Романчини. Или Бартоломео Кьянти. Но Александр Романов не был артистом и псевдонима брать не собирался. К сожалению, на Рахметова – с его волнующей красотой и статью Никитушки Ломова – студент не тянул: тощ и прыщеват. Соня с детства часто слышала от отца выражение: «За неимением гербовой пишут на простой!» – и усвоила его довольно прочно.
– Послушайте, Романов, – небрежно сказала Соня, подойдя к нему в классной комнате. – Я вон там, под своей кроватью, сережку потеряла, пойдемте, поможете мне ее искать.
Романов покраснел, вскочил, побежал за Соней, как пес. Понял, зачем зовут? Неужели… Хорошо бы, чтобы не пришлось объяснять! Хорошо, если бы он первый к делу подступил, по-новому, смело, решительно, по-мужски. Соня отдалась бы ему. Ах, ужасное слово! Нет, отдаться может какая-нибудь мещанская курица вроде сестры Маши. А новая женщина, какой собирается стать Соня, должна всего добиваться сама, брать своими руками!
И, закрыв дверь, она требовательно уставилась на студента. Тот уткнулся носом в пол и старательно искал сережку. Ничего-то он не понял…
– Ну вот что, Романов, – требовательно проговорила Соня. – Я желаю стать новой женщиной.
Студент поднял голову и посмотрел озадаченно.
– Да-да, Софья Львовна… Конечно…
Ничего не соображает, вот ужас!
– Я не могу стать женщиной без мужчины!
– А… что? – Романов сделался красен как рак, но с колен не встал.
Соня со вздохом задрала юбки. Панталон она нынче не надела – зачем, тепло! Она и корсет не носила дома, вот еще, свободу свою стеснять! Когда Романов увидит ее нагое естество, уж он, разумеется, сообразит, что к чему! Пол заскрипел, послышались какие-то странные звуки… Топот, что ли? Соня уронила юбки, которые мешали смотреть, и увидела, что Романов кинулся прочь! Дал стрекача!
Ну что ж, молодого человека можно понять. Он слишком боялся потерять тепленькое местечко в доме Льва Николаевича Перовского, куда попал по великой протекции, а потому и бросился наутек, подвернул ногу, упал и сделался к дальнейшему сопротивлению неспособен.
Соню это даже тронуло. Совсем как Рахметов, сбежавший от своей возлюбленной! Но Софья Перовская – не та анемичная вдовушка, которая покорно сложила ручки и ждала.
Она ждать не станет!
И вообще, Жюли, которая советовала Вере Павловне: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» – проститутка. Не ее же слушаться, в самом деле!