Последний день Помпеи
Шрифт:
Не раз бывало, когда писал он с натуры этих веселых, жизнерадостных, шаловливых римлянок или неаполитанок, ему казалось, что за его спиной стоит профессор Алексей Егорович Егоров и строго напоминает:
— Ты учился рисовать антики? Должен знать красоту и облагораживать форму, которую видишь в натуре.
Но Брюллов не слушается своего бывшего профессора. Для него эти итальянские девушки — воплощение обаяния, каждая из них живая, неповторимая, и он ничуть не намеревается исправлять их по классическим образцам и превращать в античные статуи.
Пусть приверженцы академического искусства упрекают его в отступлении от идеальной красоты, от условной красоты форм, он не поступится чистой натуральностью, он не вытравит из своих картин здоровое чувство радости жизни.
Но как ни славил Брюллов в своих картинах радость бытия, как ни живописал колорит роскошной итальянской природы, его никогда не покидали раздумья о Петербурге. Нередко случалось, что во время веселого обеда в кафе Греко, где постоянно собирались художники, или на загородной прогулке с друзьями, он внезапно вспоминал героев-мучеников, и тут же обрывался его смех, умолкали шутки, Брюллов замыкался в себе или совсем оставлял друзей и уходил куда-нибудь один.
Друзья, особенно итальянцы, никогда не укоряли его за эти внезапные приступы меланхолии. Они знали, что Брюллов в таких случаях вспоминал о карбонариях своего несчастного отечества. Ведь в Италии свободолюбивые карбонарии были также заточены в тюрьмы по воле римского папы и австрийских оккупантов.
Брюллов, как только мог, выражал свое презрение российскому царствующему дому: писал портреты Гагариных, Нарышкиных, Виельгорского и других русских аристократов, а писать портрет великого князя наотрез отказался. Крест, присланный ему от императора Николая, Брюллов не хотел носить. Тут не возымели действия даже выговоры от князя Гагарина, назначенного в ту пору посланником.
В своих помыслах Брюллов все чаще и чаще возвращался к намерению создать картину из отечественной истории. Но Общество поощрения художников требовало от него произведений иного рода и в своих письмах предлагало ему отложить его намерение до возвращения в Россию.
Каждый раз, получая из Петербурга от членов Общества строгие напоминания о более быстром окончании итальянских картин, Брюллов уходил куда-нибудь в укромное место и облегчал душу тем, что тихо пел любимую песню, напоминавшую ему родину, — «Ни сосенки кудрявые, ни ивки близ него…»
УДИВИТЕЛЬНЫЕ ВИДЕНИЯ НА РАЗВАЛИНАХ ПОМПЕИ
В июне наступила сильная жара. Брюллову пришлось прервать свои занятия в Ватикане, где копирование «Афинской школы» близилось к концу. Спасаясь от римского зноя, Брюллов в начале июля отправился в Неаполь, к морю.
Целые дни он проводил в окрестностях города, расположенного близ подножия Везувия, восхищаясь чудесными видами. Но вот его потянуло в Бурбонский музей, славившийся своим собранием ваз, бронзы и фресок, найденных при раскопках Помпеи и Геркуланума. В прогулках по залам Бурбонского музея Брюллова сопровождал юный русский вельможа Анатолий Демидов. Он предложил Брюллову вместе поехать осмотреть развалины Помпеи.
Не только в Италии, но всюду в Европе проявляли тогда большой интерес к старинному римскому городу, разрушенному 24 августа 79 года нашей эры сильнейшим извержением Везувия и благодаря раскопкам археологов возрожденному из забытья.
И вот бродят они вдвоем, художник и вельможа, по каменным улицам мертвого города, трагически погибшего около двух тысяч лет назад.
Вельможа видит лишь эти каменные развалины, хорошо сохранившиеся под пеплом, извергнутым Везувием. И только. А перед внутренним взором Брюллова воскресает цветущий город, где жизнь бьет ключом на обширных его форумах, в термах, театрах, откуда жители Помпеи возвращались по вымощенным плитами длинным прямым улицам в свои дома. Здесь кипела жизнь во всем ее многообразии, народ шумел и рукоплескал в театрах, люди любили, радовались, страдали, работали, пели песни, во дворах играли дети…
Так было и в тот августовский вечер, когда жители Помпеи отправились на покой, не ведая, какая ужасная участь постигнет их через несколько часов.
Среди ночи вдруг раздался страшный гром — оживший Везувий отверз свои огнедышащие недра… Кое-как одетые, объятые неописуемым ужасом, помпеяне бросаются вон из своих домов, а в небе бичи молний полосуют тучи. Сверху на город низвергаются камни и пепел из кратера вулкана, земля под ногами колеблется и дрожит…
Несчастные жители бегут из города, надеясь на опасение за городскими воротами. Вот люди уже миновали предместье Борго Аугусто Феличе… Но вдруг раздается еще более оглушительный грохот. Молния раскалывает небо, и люди в ужасе замерли, глядят на страшные небеса, откуда кроме гибели они уже ничего не ждут… Вспышка молнии выхватывает из тьмы мраморные статуи. Они наклонились, вот-вот рухнут…
В дикой злобе необузданная стихия обрушилась на Помпею и ее обитателей, угрожая погубить их…
И в час грозного испытания каждый проявляет свой характер. Брюллов видит будто наяву: два сына несут на плечах старика-отца; юноша, спасая старуху-мать, упрашивает ее продолжать путь; муж стремится уберечь от гибели любимую жену и сына; мать перед смертью в последний раз обнимает своих дочерей…
…Брюллов потрясен мужеством и красотой этих людей, не теряющих своего человеческого достоинства перед лицом катастрофы. В эти страшные минуты дни думают не о себе, а порываются помочь своим близким, оградить их от опасности. Художник видит среди жителей Помпеи и самого себя с ящиком красок и кистей на голове. Он здесь, рядом с ними для того, чтобы помочь, поддержать их дух. Но даже в эти драматические минуты его не покидает зоркая наблюдательность художника — он отчетливо видит в отблесках молний совершенные в своей пластической красоте человеческие фигуры. Они прекрасны не только благодаря необыкновенному освещению, но также и потому, что как бы сами излучают свет душевного благородства и величия.
Вся эта ужасная картина бессмысленно и неотвратимо гибнущего города совершенно отчетливо проносится в воображении художника, пока он стоит спиной к городским воротам откопанной Помпеи и смотрит на Везувий, который теперь так спокоен.
И тут Брюллову на мгновение показалось, что он стоит уже не на земле Помпеи, близ Неаполя, а в Петербурге, на Сенатской площади, и там войска выстроились безмолвно, как на параде. И вдруг звучит команда:
— Пли!
Раздается раскатистый залп, и люди, стоявшие рядом с ним, окровавленные, падают на снег. Брюллов пытается бежать и не может, ноги его словно приросли к земле… Еще мгновение — он тоже замертво упадет на запятнанный кровью снег… Брюллов, действительно, застонал. Он и упал бы, если его не поддержал бы Демидов.
— Что с вами, любезный Брюллов?
Но художник уже пришел в себя и тут же стал рассказывать Демидову о своих удивительных видениях и о том, что у него сейчас блеснула мысль написать большую картину, представив на ней гибель Помпеи. Только одно утаил Брюллов от Демидова — видение кровавой расправы на Сенатской площади.
Демидов так увлекся ярким рассказом Брюллова, что тут же предложил заключить с ним контракт на будущую картину, чтобы по окончании работы она перешла в его, Демидова, собственность.