Последний дракон
Шрифт:
Пшик допускал, что скучает по папке, даже и по ненастоящему – но лишь пока эта мысль не покидала пределы его головы.
Даже если этот папка хлестал пиво так, словно оно поддерживало в нем жизнь, а не наоборот. Даже если он вытряхивал из матушкиной кофейной банки всю мелочь и тратил на лотерейные билеты.
Даже если он колотил Пшика всякий раз, как надирался.
Пшик пришел к выводу, что любил папку – по крайней мере, самую малость. Человек не может не любить родича. Но это, впрочем, не значит, что он не может его и ненавидеть. И когда лже-папка бросил матушку Пшика, Элоди, с пустой кофейной банкой и столькими карточными долгами, что ими можно выложить дорожку
И сейчас, два года спустя, Пшик не то чтобы сильно продвинулся в области пушка, но вырос на полфута и старательно вырабатывал задиристый нрав, благодаря которому за ним уже в пятнадцать пристально следили копы. Был у них констебль по имени Ридженс Хук, которого Элоди однажды отшила в гриль-баре «Жемчужина» при толпе народа. С того самого вечера Хук заимел на Пшика зуб и все без исключения жалобы на парнишку принимал слишком уж близко к сердцу. Пшику казалось, что стоит ему пукнуть, как старик Ридженс тут же постучится в дверь, предлагая «обо всем этом забыть» в обмен на каплю внимания от матушки Пшика.
«Чертов Хук, – думал Пшик. – Не отвалит, пока кого-нибудь не поимеют».
По сути, именно Ридженс Хук пожаловал криминальный псевдоним «Пшик» Пшику, которого при рождении нарекли Эверетт Моро. Как заметил Хук еще в первый привод Пшика в отделение: «Моро – как у того доктора с островом уродцев, а, пацан? Ну так ты не док, а уродец».
Эпизод с кличкой случился еще во времена, когда Пшиков лже-папка квартировал в лачуге семьи Моро. Юный Эверетт как-то ночью выбрался на озеро, задумав повзрывать сомов динамитной шашкой, купленной у школьника, у папки которого был сейф. В ходе эксперимента ни одного сома не пострадало, ведь Эверетт сумел снести только мизинец левой руки себе и корму каноэ, которое одолжил для дела. Когда подлатанного мальчишку, зачем-то по всей строгости скованного наручниками, привели в отделение, там его уже дожидался Ридженс Хук.
«Говорят, у тебя там вышел не то чтобы взрыв, – заметил он. – Скорее мокрый пшик».
Ну и все.
Та ночь оставила Эверетта Моро с девятью пальцами и кличкой. Так что, когда настал час Ридженсу Хуку по-настоящему невзлюбить его за унижение, они уже были знакомы. Ну, и Пшика не так уж сложно узнать с руками за головой.
Узрите, Пшик Моро в пятнадцать: растущий, как сорная трава на болотах, воспитанный улицей, темноглазый сорванец каджунских кровей, с матушкой на грани отчаяния, с отсутствием будущего, если он, конечно, не хотел мутить креозот или таскать кирпичи в Слайделле. Полно мечтаний, мало планов. По большей части Пшик изо всех сил старался придерживаться верного пути, но этот путь, казалось, совсем не помогает оплачивать счета, даже несмотря на его собственные три работы и матушкины смены в клинике Пети-Бато и Слайделл Мемориал.
Однако перемены были уже не за горами, ведь Пшику предоставилась неожиданная возможность. Этим летним вечером, под кровососущей пеленой комарья над болотным мраком и дозором из кипарисов на берегах Хани-Айленда, Пшик заключит сделку, и тогда они с матушкой смогут немного освободиться от внимания Ридженса Хука, который в ухаживаниях за Элоди Моро только наращивал обороты. Не проходило, казалось, и дня, чтобы он не заявился к двери Моро с очередным дерьмовым предлогом, за каким чертом его занесло по разбитой дороге в самую ее задницу:
«Жалоба на шум».
«Прогул занятий».
«Нарушение общественного порядка».
Господи, да хоть переход улицы в неположенном месте – Хук бы и это откопал. Всегда с бутылкой игристого вина, облепленной хладоэлементами в сумке-холодильнике своего «шевроле». Блаш. Матушкино любимое. И лишь вопрос времени, когда Ридженс наконец шагнет на порог, а там единственной преградой останется москитная сетка. А стремительный галоп такого человека, как Хук, москитной сеткой не остановить. Пшик знал, что матушка так и не прониклась симпатией к констеблю; однако ночи на болотах долгие, а пока Ридженс Хук метил всю территорию, остальные псы держались подальше.
«Ридженс мог бы нас обеспечить, дорогой, – одним вечером сказала Пшику Элоди, едва живая после длинной смены в клинике. – И мог бы тебя приструнить. Господь свидетель, я-то не могу».
Пшик понимал, что матушка, должно быть, смертельно устала и совсем уж упала духом – может, ухаживала за любимым пациентом в его последние часы на этой земле, – чтобы вообще заговорить о том, что Хук для нее вариант. Пшик понимал, что единственной причиной, по которой Элоди Моро способна впустить на порог столь первосортного мудака, было остановить его, Пшика, криминальный галоп, а потому чувствовал ответственность. Иногда Пшику снилось, как Ридженс Хук обнимал его матушку, с поцелуями и прочим, и тогда он просыпался в холодном поту, не имеющем никакого отношения к болотной духоте.
Так что Пшик в сотый, наверное, раз поклялся взяться за ум: поклялся со всем пылом и, надо отдать ему должное, в то время считал свои слова сущей правдой. Однако в силу возраста был склонен ошибаться. И спустя всего лишь неделю Пшик вернулся к прогулам.
«Просто я вот такой, – осознал он. – Мне никогда не измениться».
Потому, когда школу распустили на каникулы, Пшик поговорил с Уиллардом Карнаханом на парковке бара «Жемчужина». Карнахан был, наверное, единственным человеком в Луизиане, знающим болота лучше самого Пшика, так что мальчишка предложил самогонщику свои две руки и крепкую спину. Ответом стал испытательный срок, и этой ночью начиналось Пшиково обучение ремеслу.
«На лето – и все, – сказал он себе. – Самогонку или сигареты – и все. Ну, запчасти. Но никакой наркоты, никаких людей и всего такого. Заработаю так, чтобы от долгов избавиться и, может, взять жилье в городе. Подальше от Хука и славы лже-папки».
И вот Пшик прокрался на болота, не потрудившись поделиться этой новостью с Элоди; матушка была на смене в клинике и приковала бы его к батарее, если б узнала, с кем он связался.
Пшик опустил фанерную пирогу собственного изготовления на воду практически у самой лачуги Моро, но решил не заводить длиннохвостый двигатель, привинченный к корме. «Сегодня все изменится», – думал Пшик, работая веслами в полном ила затоне и держась поближе к границе камыша.
«На мне черная футболка, ну и на всякий есть с собой пачка джерки, – думал девятипалый мальчик. – Все будет пучком».
Ридженс Хук был, вне сомнений, личностью колоритной. Едва ли нашлось бы преступление, к которому он так или иначе не приложил руку, либо не закрыл на него глаза. Можно смело сказать, нынешнее свое место он занял отнюдь не потому, что регулярно ходил в церковь и пек печеньки для Африки. Хук попал в охрану правопорядка через армию, а в армии он оказался, сочтя ее поприятнее федеральной тюрьмы. Именно такой выбор стоял перед ним, когда восемнадцатилетний Ридженс предстал перед судьей округа Майами-Дейд. Секретарю пришлось как следует набрать воздуха, чтобы зачитать обвинения, которые включали, но не ограничивались следующим: