Последний год
Шрифт:
В этой атмосфере душевного подъема, созданного пением гимнов, Вивиани произнес блистательную речь о нерушимо верной любви Франции к России. Он кончил ее с глазами, полными слез. Воздев руки к небу, он прокричал исступленно:
— Бог видит! Мы вместе будем идти до конца, до того светлого дня, когда попранное врагом право будет отомщено! Мы обязаны этим перед своими умершими, иначе они всуе пожертвовали жизнью! Мы обязаны этим перед грядущими поколениями!
В зале разразилась буря восторга.
В заключение слово было предоставлено лидеру кадетской партии в Думе Маклакову. Тоже, между прочим, оратор не нитками шитый, и наконец-то французские социалисты увидели и услышали русского политического деятеля. Он производит на них великолепное впечатление, более того, они находят в нем какое-то родство
Палеолог не ошибся в своих расчетах — после этого банкета его гости воспряли душой и, перебивая друг друга, высказывали ему комплименты и даже назвали его французской душой русской столицы…
После Октябрьской революции, уже находясь в эмиграции, Родзянко в статье «Накануне катастрофы» вспомнит об этом визите, как он выразится, «послов французского красноречия» и о том грандиозном банкете, где исполнялись гимны: «Боже, как все это было странно, обманно и не нужно России в то страшное время. Странно, если не провокационно выглядело то, что Франция сочла нужным в это время делегировать к нам именно социалистов. Обман и самообман владел и всеми нами, и французскими гостями, когда мы вместе с воодушевлением пели царский гимн и «Марсельезу», пытаясь в своих душах соединить несоединимое. А главное — все это было не нужно и бесполезно прежде всего России, но и Франции тоже. Обман и самообман носил и персональный характер. Помню свой разговор с А. Тома без свидетелей. Он в своем самообмане был великолепен. Принимая меня чуть ли не за лидера левых, т. е. за своего единомышленника (неужели он в этот момент не помнил, кем был сам в тот момент?), он с горящими глазами уверял меня, что революция в самом воздухе Европы, и мы должны взяться за руки под ее знаменем, и что-то еще в таком же роде…
Но я виделся с ним и после февральского переворота, когда он снова примчался в Россию. И его глаза так же, как тогда, горели, но говорил он мне нечто совсем другое — что надо думать не о революции, а о победе над Германией, что спасет и Россию и Францию, как бы вы думали от чего? От революции! Я не верил своим глазам и ушам — с такой политической эквилибристикой я в родных пенатах не встречался… Во время этого нашего разговора у стен Думы бушевала сама революция, которая именитому социалисту, оказывается, была так же не нужна, как и России. Так не правы ли были наши левые, называвшие подобных социалистов социал-предателями. И все, все это было мимо России, которой мой собеседник попросту не знал, но хотел свой личный опыт сделать историческим. А все вместе взятое, происходившее тогда, было не чем Иным, как кошмаром бессилия…»
17 мая Тома и Вивиани покинули Петроград, увозя более чем скромные результаты визита и обманные впечатления о русском обществе, воодушевленном верой в победу и охваченном горячей любовью к Франции.
Так была перевернута еще одна пустая страница шестнадцатого года, последнего года русской монархии.
А кровопролитная война продолжалась — генерал Брусилов в эти дни заканчивал последние приготовления своего фронта к большому наступлению. В эти дни он еще не мог знать, что будет коварно обманут Ставкой и верховным главнокомандующим Николаем II и начнет свое наступление без обещанной поддержки других фронтов, в результате чего блистательно начатое наступление, достигнув Карпат, повиснет в воздухе. Австро-венгерская армия понесет тяжелейшее поражение, потеряет до полутора миллионов солдат и множество оружия, но хода войны этот успех не решит, а будет стоить России новой большой крови. Потом, спустя много лет, английский военный историк Лиддел Гарт напишет о брусиловском наступлении: «Россия пожертвовала собой ради своих союзников, и несправедливо забывать, что союзники являются за это неоплатными должниками России…» Но увы, и этот долг союзниками России будет скоро забыт, более того, не пройдет и двух лет, как они пошлют свои войска на север и юг России душить избранную народом Советскую власть. А еще позже Брусилов, после непростого и нескорого раздумья, отдаст себя в распоряжение Красной Армии и верно будет служить в ее рядах
А тогда, в шестнадцатом, завершив наступление, которое дало России гораздо меньше, чем могло дать, Брусилов отлично знал, кто ему помешал, и в своих воспоминаниях напишет: «Ставка, по моему убеждению, ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой, и не только не управляла событиями, а события ею управляли, как ветер управляет колеблющимся тростником». Напишет он и о полной военной неграмотности царя: «Преступны те люди, которые не отговорили самым решительным образом, хотя бы силой, императора Николая II возложить на себя те обязанности, которые он по своим знаниям, способностям, душевному складу и дряблости воли ни в коем случае нести но мог…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Поезд из Петрограда прибывал в Москву утром. Стояли слякотные апрельские дни, и Москва на ночь погружалась в тяжелый мокрый туман, и потом до полудня город жил в сумерках. Ехавший этим поездом Александр Воячек туман благословлял. В битком набитом жестком вагоне он сидел, зажав меж ног чемодан, и наблюдал в окно белую муть, в которой как призраки проплывали деревья. За ночь он даже не вздремнул, уж больно дорогой сверток прятал он на груди под студенческой тужуркой, да и нервы были напряжены — эта поездка была для него очень серьезным поручением партии, может быть, самым серьезным во всей его, правда, не такой уж долгой жизни большевика. Еще на вокзале в Петрограде он пережил неприятные минуты — ему показалось, что за ним тащится «хвост», но, слава богу, ошибся — подозрительный тип, похоже увязавшийся за ним еще в здании вокзала, исчез. И все же осторожность не мешала. Воячек прохаживался вдоль поезда и внимательно смотрел, и, только когда поезд уже тронулся, вскочил в свой вагон и втиснулся на боковое место неподалеку от двери. Осматривал, точно ощупывал, каждого, кто пробивался через вагон. Если «хвост» сел в поезд, он будет искать его в мешанине пассажиров и это сразу будет заметно. Но прошел час, другой, и ничего подозрительного Воячек не увидел.
Вагон постепенно засыпал. На плечо Воячеку привалился головой бородатый дядька в армяке и тут же успокоительно стал похрапывать. Умолк наконец ревевший в соседнем купе ребенок. Стало тихо, только колеса погромыхивали под дрожащим полом вагона. Куртку на груди распирал завернутый в холст сверток, Воячек расстегнул верхние пуговицы пальто и засунул руку за борт тужурки, чтобы все время держать сверток. В нем — нелегальная литература — ценнейшие издания Ленина, полученные из-за границы. В Москве Воячек снесет это в Лефортово, там, возле военных казарм, — явочный адрес, где он поселится и будет работать среди солдат. В Петроградском комитете ему разъяснили, что это сейчас наиважнейшее дело партии.
На явочной его ждет Владимир Бруев, такой же, как он, студент. Воячек видел его один раз, когда тот в прошлом году приезжал в Петроград. Они встретились на квартире учительницы Вольской, связанной с большевиками. Толком познакомиться и поговорить не смогли — полиция совершила налет на квартиру и всех, кто там был, забрали. Допрашивали ночь напролет, но, очевидно, не имея никаких улик, утром всех отпустили. Бруев тут же уехал домой в Москву… Оказывается, он племянник учительницы, и она характеризовала его наилучшим образом — давно связан с большевистски настроенными московскими студентами, участвовал в студенческой стачке протеста против войны, очень начитан, со своим устойчивым мнением и все такое прочее… Однако в Петроградском комитете Воячеку о нем говорили осторожней и советовали — до поры до времени, пока сам его не разглядит как следует, полностью ему не доверяться.
Для предстоящего Воячеку дела очень уж с руки была эта явочная квартира. Отец Бруева работал военным врачом при лефортовских казармах и жил на их территории. Конечно же, вести оттуда работу среди солдат будет очень удобно. Но каков все-таки сам он, Владимир Бруев? Пока Воячеку не нравится только то, что он не рабочий парень, все, кто из интеллигентов, для него революционеры в полцены. Правда, ему объяснили, что думать так — ошибка и что с таким подходом можно усомниться и в товарище Ленине. Этот довод, что называется, сразил Воячека…