Последний год
Шрифт:
Николай все-таки верил в полезность своей затеи и всячески отшучивался, зная, впрочем, что отменить поездку он уже попросту не может.
— Я буду на них чихать, и всех моих недругов свалит инфлюэнца. Наконец, Спиридович будет вооружен до зубов, чуть что, он же перестреляет их как куропаток.
— Господи, за что мне еще и это испытание? За что? — повторяла царица, обратив свои воспаленные глаза к лепному потолку.
В этот момент в кабинет, где происходил этот разговор августейших супругов, вошел генерал Спиридович, он был при полном параде.
— Ну, видишь? — весело воскликнул царь. — Ты только подумала об опасности, а он уже тут как тут. Александр Иванович, защитите меня от моей
— Ваше величество, ваш приказ для меня закон! — На красивом лице генерала светилась улыбка, адресованная царице. — Но тут, признаюсь, ваша личная охрана бессильна. Я могу только заверить ее величество, что ее венценосный супруг в полной сохранности и весьма скоро будет доставлен перед ее голубые очи.
Царица, сдвинув брови, смотрела на генерала тревожно и недобро, она мистически недолюбливала Спиридовича за то, что однажды он оказался возле ее мужа там, где был убит Столыпин, ей виделось это каким-то роковым предрешением, что, когда этот человек будет рядом с Ники снова, совершится какое-то злодейство.
Из опубликованных за рубежом воспоминаний Спиридовича:
«Решение царя ехать в Думу было непреклонно, однако вряд ли он был уверен, что этот его шаг изменит Думу, но он, возможно, думал, что потом, когда Дума примется за старое, это развяжет ему руки: я сделал все, что мог, дабы показать вам свое расположение и свою надежду, так пеняйте же теперь на себя… В те дни я слышал произнесенную им фразу, что Думу так же легко закрыть, как и открыть… Решение, однако, было непреклонно, и отговорить его ехать в Думу не могла даже Александра Федоровна вкупе с могущественным Другом…»
По дороге из Царского Села в Петроград царь был сумрачен и дважды спросил Спиридовича, не может ли произойти каких-нибудь эксцессов? Генерал твердо заверял, что это исключено, хотя не раз в эти дни вспоминал, как в Киеве в трижды процеженный зал Оперного театра проник убийца Столыпина Багров. Он сам, не дальше как вчера, задавал царский вопрос генералу Глобачеву, и тот ответил ему, что это невозможно физически, так как на расстоянии не меньше пятидесяти шагов от царя непроверенный человек оказаться не может, и что царь все время будет находиться в плотном окружении надежных лиц. В профессиональную сметку Глобачева Спиридович верил… Да, для охранки это было весьма нервное дело — обеспечить гладкий ход торжества единства царя с народом.
Никаких эксцессов не произошло. Но и Родзянко боялся какой-нибудь политической выходки со стороны наиболее эксцентричных депутатов. «Я не мог не думать, — писал он в воспоминаниях, — о том, что кто-то может решиться на какую-нибудь экстравагантную выходку в присутствии царя из чисто карьерных побуждений, чтобы прослыть сверхсмелым политиком, тем более что атмосфера в стране и в столице благоприятствовала таким надеждам. Думая об этом, я принял решение: с отбытием царя из Таврического не объявлять перерыва и продолжать работу Думы по намеченной программе. Рассчитывал я и на то, что сразу после встречи с монархом никто из экстремальных ораторов на трибуну не полезет…»
Как только Николай покинул дворец, в его коридорах загремел энергичный звонок, созывающий депутатов в зал заседаний.
Ту же цель Родзянко преследовал и произнося свою вступительную речь. Он возвышенно говорил о единении царя с народом, что только это станет решающим условием для победы в войне. Он приветствовал сидящих в посольской ложе представителей военных союзников России и заверил их, что Россия непреклонно верна своему союзническому долгу. Этим он еще и напоминал депутатам, что в зале находятся «посторонние», с чем нельзя не считаться. Тут очень кстати пригодилось встреченное овацией сообщение о взятии Эрзерума. И Эрзерум
Ни одного опасного вопроса внутреннего положения в России Родзянко в своей речи не затронул. Зная, однако, сколь накален вопрос о правительстве доверия и не желая выглядеть противником его, Родзянко хитро отозвался на него общими фразами о великом значении взаимного доверия власти и народа — так или иначе, это слово «доверие» он произнес.
Затем выступил премьер Штюрмер. Его речь Родзянко имел возможность загодя прочитать и надеялся, что ее выслушают спокойно. В ней тоже важные внутренние дела страны были обойдены молчанием, вместо этого премьер говорил о таких третьестепенных делах, как реформа церкви, или о заслугах поляков, дающих основание назвать их братьями, или о ненависти к немцам и их засилье в стране. То, что об этом засилье говорил человек, обвиняемый в немецком первородстве, тоже, по мнению Родзянко, имело успокоительный характер.
В общем, декларация Штюрмера была выслушана спокойно, по крайней мере внешне. Затем выступили военный министр Поливанов и Григорович — военно-морской. Это были строгие, без особых подробностей речи о войне, о которой дилетантам лучше не болтать, тем более когда есть Эрзерум. И наконец, Дума выслушала программное выступление министра иностранных дел Сазонова. Его речь, академически спокойная, обстоятельная, сплетенная из сложных дипломатических формулировок, рисовала сложнейший мир межгосударственных отношений, в котором Россия занимала свое достойное место.
Словом, до вечера в Думе царила атмосфера покоя, а может быть, равнодушия. Так или иначе, Родзянко в этот день умело удержал Думу от каких-либо нападок на власть. Под самое закрытие заседания он пригласил на трибуну депутата Шидловского, который выступил от имени так называемого «прогрессивного блока», объединившего несколько думских фракций. Он как бы открывал прения. Но и тут Родзянко был уверен, что никакой неприятной случайности не произойдет. Выбор им первого оратора не был случаен… Сергей Иллиодорович Шидловский, пятидесятипятилетний богатый помещик из Воронежской губернии, был весьма характерным типом российского общественного деятеля. В свое время он был депутатом Третьей думы — столыпинской и теперь — Четвертой, всегда он был на виду и вместе с тем никогда не влезал в рискованные ситуации, очень умно выбирал боковые позиции, даже крах Столыпина, которому он верно служил в Третьей думе, он словно предвидел и заранее занял половинчатую позицию, благодаря чему избежал опасной ныне клички «сто-лыпинец» и уже успел прослыть умеренным октябристом. Умный и злословный думец Шульгин называл Шидловского «толковым приказчиком в магазине российской политики». В нынешней Думе он занимал туманную позицию объединителя разных взглядов, почему и мог выступать от имени целого блока фракций.
Свою тщательно продуманную и отредактированную речь он прочитал ровным солидным баском, когда и общие фразы казались исполненными высокого смысла. Ему даже поаплодировали…
Чтобы покончить с этим помпезно-лицемерным днем открытия Думы, приведем несколько строк из статьи Милюкова, впоследствии напечатанной им в его выходившей в Париже газете «Последние новости»:
«Ту Думу уже не могло спасти ничего и никто, ни явление Государя, ни даже явление Христа. Она представляла собой крестьянскую сходку, которую посетил полицейский пристав. Но так как самый последний из думских деятелей знал, что удержаться сейчас на поверхности можно, только безудержно критикуя власть, визги и крики были неизбежны, при том, что никакой конструктивности в думской критике не содержалось, в тот момент даже свалить Штюрмера Дума не могла».