Последний год
Шрифт:
Ново-Архангельск во многом был похож на все губернские города России и в то же время во многом разительно отличался от них. Здесь были, как и во всяком губернском городе, кафедральный собор, школы (в том числе мореходная) и духовная семинария, общественное собрание, общественный сад и общественная библиотека. Была, конечно, больница, аптека, музей и обязательная для российских городов каланча. Но какая губернская библиотека получает газеты и журналы из многих стран Европы, Америки и Азии? В каком губернском соборе ризы священнослужителей сделаны из китайской парчи с огнедышащими драконами, вместо крестов, а церковные сосуды заменяют золотые кубки и чаши, отобранные еще при Баранове у испанского пирата, здесь же на городской площади повешенного? И в какой губернский город не входит ни одна дорога и
С любовью и грустью смотрел Андрей на город, вросший в его сердце и ставший родным. Необыкновенный, странный город, очаровывающий именно этой необыкновенностью, непохожестью на обычные города. Стоит он, продутый насквозь океанскими ветрами, вцепившись в голые скалы, зажатый между величественными горами и океаном. И соседи его — не мирные деревни и села, а алеутские и индейские стойбища. Помнит он кровавый урок, данный ему этими соседями [51] , а потому целит в бараборы и яххи пушками своей двухъярусной батареи на Кекур-Камне. Правда, с того страшного года ни разу не выстрелили эти пушки, и живет город теперь весело, шумно и богато!
51
В 1802 г. Ново-Архангельск был захвачен и сожжен индейцами-колошами. Им активно помогали американские и английские браконьеры и пираты И только в 1804 г Баранов отбил у колошей город штурмом Баранов при штурме был тяжело ранен.
— Крепко держится славный городок! — услышал Андрей голос незаметно подошедшего Македона Ивановича. Капитан тоже смотрел на город серьезно и грустно.
— И от голода он с ног валился, чайками и водорослями питался, — с тихим восхищением сказал Андрей, — и от цынги вповалку лежал, и жгли его индейцы, и кровью он обливался под индейскими ножами, а стоит, живет, шумит!
— Потому, что характер у него русский! — подхватил геройским басом Македон Иванович. И, сразу понизив голос, спросил: — Как решили, Андрей Федорович? Говорите прямо! Если очень тошнит, давайте поломаем мою ряду с Пинком.
Он посмотрел на Андрея и увидел на его лице что-то такое, от чего голос капитана стал сердитым и обиженным:
— Такое дело, ангелуша, в бальных перчатках не сделаешь. По американским законам нам за это каторга грозит. Плевать в тетрадь, не мне их законы читать! — выкрикнул с заносчивой отвагой, не сдержавшись, Македон Иванович.
Андрей молчал. Он повернулся к бухте и опять поглядел на «Сюрприз». Бриг стоял, натянув нетерпеливо якорные цепи, как гончая на смычке. Капитан понял, куда глядит его друг.
— И шкипер, кандидат висельных наук, и вся команда до юнги — коренное варначье! У всех руки в крови. Разве я спорю? — он помолчал, разглаживая запорожские усы, и сказал с тихой, но твердой силой: — Но полагаю я, что ради нашего святого дела можно и в грязи вываляться. Да-с, ради святого дела!
— Я согласен, — трудно сказал Андрей. — Где же Пинк? Он должен был приплыть сюда, на мол?
— А вы где пропадали? Опоздали вы здорово, ангелуша. Но это неплохо. Пинк разозлился, а злого скорее раскусить можно. Петелька ушел в трактир, в «Москву». С ним еще один человек был. Вас, говорит Пинк, двое, пусть и нас будет двое. Французик некий, маркиз Шапрон.
— Маркиз? Настоящий? Или авантюрист какой-нибудь?
— Прах его знает! На нем пробы нет.
— А вы его знаете, Македон Иванович?
— Откуда мне маркизов знать? Чиновники здешние его на руках носят. Он в Ново-Архангельске с весны прошлого года. Однако пошли в «Москву», ангелуша!
Македон Иванович взял Андрея под руку, и они зашагали в ногу к спуску с мола.
ДЖОН ПЕТЕЛЬКА И ДВОЕ ДРУГИХ
Главная улица города, Михайловская, хотя и была с тротуарами из досок, но шириной и прямизной напоминала Андрею Невский. На разных сторонах Михайловской стояли друг против друга кафедральный собор Михаила-архангела и гостиница «Москва».
Деревянный собор, срубленный в форме креста выходцами из северных областей России, был так огромен, что загадкой оставалось, как поднимались на такую высоту тяжелые, будто железные, кедровые бревна и балки. В то же время, казалось, его можно поднять на ладони — так легок, на взгляд совсем невесом, был этот величественный храм [52] . А рядом с собором, в двух шагах от его паперти, стояла святыня индейцев-колошей — Женщина Туманов, двадцатиаршинный деревянный тотем. Баранов поставил его здесь как трофей русских после победы над колошами. Бог Саваоф [53] , парящий в облаках над входной соборной аркой, не спускал глаз с тотема и двумя поднятыми пальцами не то грозил красно-зелено-черной, загадочно улыбающейся Женщине Туманов, не то благословлял ее.
52
Собор этот стоит до сих пор, второе столетие, поистине как памятник чудесного искусства русских умельцев.
53
Одно из библейских имен бога.
Единственная ново-архангельская гостиница с трактиром «Москва» в точности повторяла сотни других гостиниц русских губернских городов. В такой же гостинице, очень длинной, с некрашеным верхним этажом и с нижним, выкрашенным вечной желтой краской, останавливался когда-то Павел Иванович Чичиков. Даже половой, встретивший Македона Ивановича и Андрея на лестничной площадке второго этажа, очень смахивал на полового, встретившего Чичикова, то есть был вертляв до такой степени, что невозможно было рассмотреть, какое у него лицо.
«Русский половой и восемнадцать тысяч верст пройдет, и по соседству с Северным полюсом ничуть не изменится, будет извиваться все так же преданно и помахивать грязной салфеткой», — подумал, улыбаясь, Андрей.
Половой поджидал их на лестнице, чтобы проводить. Он повел Андрея и капитана через «общую» на «чистую» половину, куда допускались только купцы, чиновники и шкиперы. В «общей», набитой промысловиками, матросами, работными людьми, лязгала, ухала, била в литавры «машина» — немецкий оркестрион. За буфетом стоял степенный, с могучей бородой и строгими глазами растриженный поп Петр Клыков, известный всему побережью и всем островам, как «питейный бог» Петька Клык. По обе стороны «питейного бога» высились многоведерный шипящий и свистящий самовар и многоведерная же бочка с ерошкой, обставленная кружками, стаканами и стаканчиками. Над бочкой, на гвоздях и крючьях, висели медвежьи, лисьи, бобровые, собольи шкурки, пластины китового уса и моржовые бивни. Это были залоги нетерпеливых зверовщиков, зверобоев и китобоев, дорвавшихся, наконец, до города с его радостями, но не успевших еще сдать свою добычу на склады Компании и получить за нее деньги. Они наливали себе ту или иную посудину, а в заклад вешали на стену ту или иную шкурку. Расплатившись потом с Клыком деньгами, они сами снимали с крюка свой залог.
В «чистой» половине были и отдельные кабинеты, и около одного из них, тесной комнатушке с тесовыми перегородками, половой остановился и постучал. За дверью послышался горловой звук, будто кто-то полоскал горло. Половой распахнул дверь и с трактирной элегантностью взмахнул салфеткой, приглашая войти.
В комнатушке сидело трое, но чувствовалось, что хозяин здесь человек в матросской, из лакированной соломки, шляпе и в грубой матросской куртке с медными пуговицами. Андрей взглянул на ненормально выпученные глаза этого человека, и в памяти его всплыли слова Македона Ивановича: «Сорвался с виселицы». Теперь не трудно было догадаться, что это Пинк, мрачно-знаменитый Джон Петелька.