Последний из ушедших
Шрифт:
Хаджи Керантух перестал смотреть в небо и, опустив голову, долго стоял и думал. И полторы тысячи спешившихся воинов тоже молча стояли, ожидая решения. Было тихо, только похрапывали кони.
Хаджи Керантух так быстро вскочил на коня, что я даже не успел подержать ему стремя. И мы поехали дальше.
Переехав, реку Хосту, Хаджи Керантух приказал разделить войско на три части: одну часть послал к морю, к устью реки Мзымты, чтобы наблюдать за морем, — другую в верховье реки, чтобы перекрыть на всякий случай горные тропы, по которым можно выйти к нам в тыл. Остальных пятьсот всадников он взял с собой и стал спускаться с ними к месту паромной переправы через Мзымту.
На этой стороне реки под большими платанами стоял шалаш, построенный
Русский офицер с переводчиком переехал на наш берег и вернулся на тот вместе с одним из наших убыхских дворян.
После недолгих переговоров было решено, что встреча произойдет на нашем берегу.
Паром приблизился, и с него сошли русский генерал, его офицеры, охрана и абхазский владетельный князь Хамутбей. Я в последний раз видел его, когда он приезжал оплакать смерть своего воспитателя Хаджи Берзека, сына Адагвы. Хотя он тогда плакал, а сейчас не плакал, выглядел он сейчас еще мрачнее, чем тогда, и, поднимаясь от парома по склону, шел молча, казалось, с трудом передвигая ноги.
Генерал царя был в мундире с блестящими эполетами, у него было круглое лицо и круглая рыжая бородка,
Я никогда до этого не видел так близко генералов царя. Хотя он был гяур, но ничего особенного и страшного в нем не было.
Когда, идя навстречу друг другу, все сошлись посредине поляны у шалаша, владетельный князь Абхазии Хамутбей первым приблизился к Хаджи Керантуху и, склонившись, поцеловал его в грудь: поступил так, как было положено поступить ему, в детские годы воспитанному в убыхской семье.
Когда начались переговоры, я, охраняя Хаджи Керантуха, стоял за его спиной и слышал каждое слово.
Не удивляйся, дад Шарах, тому, что я, забыв многие другие свои дни, помню каждую минуту этого дня, от первой до последней. Это был день, когда решалась судьба моего народа. Потом были еще дни, когда она решалась, но этот день был первым из них. Я помню все, помню даже хрустевшие под ногами на этой поляне, где мы стояли, засохшие стебли прошлогодней кукурузы. Помню, какое было солнце в тот день: оно то скрывалось, то снова появлялось. И помню задувавший со стороны моря ветер и дождь, который несколько раз начинал накрапывать, но быстро переставал. И помню, каким долгим был спор, и помню, как он становился все громче и громче, потому что Хаджи Керантух был похож во время этого спора на седока, крутящегося на еще не прирученном коне: он не мог овладеть ни собой, ни разговором. Он поминутно менялся в лице, а на лбу у него вздулась жила — верный признак того, что он еле удерживает себя, чтоб не броситься с обнаженным кинжалом на всех, кто с ним спорит.
Я знал его и знал, что все может случиться, и был готов в любую минуту броситься ему на помощь. Наверно, из-за этого, хотя я и слышал каждое сказанное слово, минутами переставал понимать, что говорят, думал о другом — что кинжалы вот-вот сами выскочат из ножен.
Со стороны убыхов вместе с Хаджи Керантухом в переговорах участвовал Дзиапш Ахмет, сын Баракая. Он был человек, известный на всем Кавказе. В молодости учился в Стамбуле, говорил на нескольких языках и, когда предводителем убыхов был старый Хаджи Берзек, сын Адагвы, Ахмет, сын Баракая, вел при нем все дела с иностранцами. Он несколько раз улаживал дела убыхов, ездил и к султану, и в Лондон, и в Петербург. Он был человеком горячим, но хитрым, умел и доходить до предела, и останавливаться там, где не оставалось ничего другого. Так что, как видишь, Ахмет, сын Баракая, не случайно участвовал тогда в этих переговорах.
Генерал царя начал говорить первым, и резкость его слов так не соответствовала спокойствию его лица и голоса, что мне сначала показалось, что генерал говорит одно, а переводчик совсем другое.
— Ты, Хаджи Керантух, — говорил генерал, — принадлежишь к знаменитому роду Берзек, ты человек высокого происхождения, и тебе не подобает
— Господин генерал, тебе следует поосторожнее выражаться, когда ты говоришь со мной, — ответил Хаджи Керантух. — Я не заяц, и меня не пригнали сюда твои охотничьи собаки. Я стою на своей земле, и не в кандалах, а с оружием.
Лицо Хаджи Керантуха налилось кровью, но генерал, не меняясь в лице, спокойно ждал, пока толмач не перевел ему всего этого до конца.
— Но тебе и этого мало, — спокойно продолжал генерал с того места, на котором остановился, так, словно пропустил мимо ушей слова Хаджи Керантуха. — Ты все еще возлагаешь надежды на турецкого султана. Мы знаем, что ты просишь у него военной помощи, надеешься получить ее, но хотя ты уверен, что на свете нет никого сильней султана, тебе показалось мало искать помощи только у него. Мы знаем, что Ахмет, сын Баракая, который сейчас стоит рядом с тобой, три года назад ездил от твоего имени в Лондон и просил там у англичан защиты и военной помощи против нас. Об этом писали в английских газетах, и это не осталось тайной. А недавно ты отправил письмо английскому консулу в Сухуми, это тоже не тайна. Оно у нас в руках, и мы можем показать его тебе. Я не хочу тебя оскорблять, но не нахожу для твоих поступков другого слова, как измена.
Когда Хаджи Керантух первый раз прервал генерала, мне казалось, что он сейчас схватится за кинжал. Но теперь, после этой первой вспышки, он стоял и слушал, неподвижный, как глубоко вкопанный в землю столб, — одной рукой уперся в бок, а другую держал на белой костяной рукояти шашки. На генерала он не смотрел, смотрел через его голову на верхушки гор, над которыми столпились тучи. Могло показаться, что он ничего не видит и не слышит. Толмач от волнения путался и заикался, и Хаджи Керантуху, который понимал русский язык, наконец надоело это, и он, не дослушав переводчика, с сердитой усмешкой посмотрел на генерала:
— Да, правда. Я совершил бы измену, если бы, как некоторые другие владетельные князья на Кавказе, ради ваших чинов и ваших серебряных рублей предал бы свой народ. Но, слава аллаху, как видите, меня ничто не соблазнило. Господин генерал, ты называешь это изменой. Но как назвать то, что делаешь ты, который пришел сюда с бесчисленным войском, чтобы выгнать убыхов с их земли?
Скажи мне, если бы собрались на совет все великие государи и спросили бы твоего царя, что ему сделали плохого мы, убыхи, в чем он их обвиняет, за что уничтожает, — я хотел бы знать, что он мог бы на это ответить.
Да, ты сказал мне правду: мы когда-то приняли ваше подданство, надеясь, что нам в этом подданстве будет хорошо жить. Но наши надежды были обмануты. Мы привыкли вести морскую торговлю, ни у кого не спрашивая, чем нам можно торговать и чем нельзя. Вы запретили приставать к нашему побережью всем кораблям, кроме ваших. Вы стали называть разбойниками наших дворян и запретили им продавать в рабство пленных, которых они взяли в бою. У нас свои законы, а у вас свои. Мы не хотим, чтоб ваши чуждые нам законы стали ярмом на нашей шее. Вы хотите лишить нас нашей мусульманской веры. Мы знаем, что, как только мы окажемся в вашей власти, вы начнете насильно крестить наших детей. Когда вы во время войны не можете защитить от турок это побережье, вы уходите, оставляя его и нас на произвол судьбы! А когда возвращаетесь — начинаете бранить нас изменниками! Какой же, я спрашиваю, мир может быть заключен между нами?