Последний из ушедших
Шрифт:
Он говорил, а я смотрел на него и любовался. Над широкими плечами, словно горловина кувшина, возвышается смуглая шея, лоб чист и высок, и единственная морщина пересекает его, как шрам. Поседевшие усы коротко подстрижены и чуть прикрывают верхнюю губу, а брови еще черны.
— Я рад был слышать, Тагир, от людей, что слывешь ты заступником народа. Это похвально! Какие вести привез из Стамбула?
— Дурные вести, Зауркан! Никому нет дела до убыхов. Разброд и безволие царят в верхах. Месяц я обивал пороги правительственных ведомств. Никто не пожелал вникнуть в мои жалобы. С чем уехал, с тем и вернулся. Отверженные мы…
Время приближалось к полудню.
— Как думаешь, соберется ли народ? —
— Старейшины ходили по домам, звали людей на сход. И трубный глас был слышен. Какая-то часть соберется, пожалуй! — отвечал он, прохаживаясь взад и вперед по холму.
— Убыхи стали правоверными мусульманами. — Тагир кивнул в сторону Бытхи. — Поклонение ей ушло в прошлое. Иную бы святыню следовало иметь им…
— Какую?
— Веру в свободу! Но ей поклоняться надо, не сгибая колен и с оружием в руках.
— Как может горстка людей воевать против целого государства?
— Горстка не может, ты прав, но верой в свободу должен проникнуться весь обездоленный люд. Распри между племенами идут не от человеческой природы, а от умысла власть имущих. Бедняк бедняка всегда поймет, на каких бы языках они ни говорили. Хозяевами земли должны быть те, кто на ней трудится в поте лица своего. Лучшее будущее, как дети, должно рождаться от согласия.
— Наверно, согласие не в природе человека. Где есть день, там есть и ночь; где есть богатство, там есть и бедность. Один радуется, другой слезы льет; один — здравствуйте! — явился на белый свет, другой — прощайте! — покидает мир. Нет, не в наших силах человеческих изменить этот порядок, Тагир.
— Насчет жизни и смерти, дня и ночи — так, а про людей — нет. Или ты не слышал, что в России царя скинули…
— Я не глухой…
— Инкилаб* [25] не сказка. Закон братства в России вступил в силу. И господствует там не право сильных, а сила права всех народов. Твои единоплеменники по матери — абхазцы — имеют теперь свое государство. Глава правительства Абхазии в прошлом году посетил Турцию…
Пойми, дорогой Шарах, в каком душевном смятении я оказался. Пришел помолиться святой Бытхе — и вдруг слышу такие слова! И как я ни старался представить знакомую мне с детства Абхазию иной, о которой рассказывал Тагир, воображение мое было бессильно.
25
Инкилаб — революция.
— Эхо событий, происшедших в России, докатилось сюда. Власть султана висит на волоске… Люди и здесь придут в движение, и тогда…
— Что тогда?
— Все изменится, Зауркан. Слушай, я хочу с тобой посоветоваться. Может, когда соберется народ, мне встать перед ним и прочитать собственную проповедь насчет всего того, о чем мы здесь толковали…
— Как знаешь! Удобно ли? Боюсь, подставишь себя под удар. Среди убыхов давно единства нет…
Солнце стояло над головой, и по два, по три человека к холму стали стекаться люди. Среди них не было женщин: привился магометанский обычай. Два парня, просунув жердь сквозь путы на ногах, несли к подножию холма белого козленка. За ним шли старики во главе со жрецом. Я с Тагиром спустился с холма, потому что в день молебна никто не имел права находиться на его вершине, кроме жреца. Народу, как я и ожидал, собралось немного. После молебна жрец заколол жертвенного козла. Молодые парни не знали, как освежевать заколотое животное, и за это взялся старейшина Татластан. Содрав шкуру с козла, он разрубил мясо на куски и положил в котел. В старое доброе время каждый род обязан был приносить в жертву козла, но теперь все поклонники Бытхи едва смогли наскрести денег на одно жертвоприношение.
Когда-то
Сход представлял из себя грустное зрелище для того, кто видел на своем веку другое. Куда подевались статные джигиты в архалуках и черкесках, в черных папахах, с газырями на груди? Где чинные беседы стариков и услужливое поведение молодежи? Где лихие наездники, что после молитвенного обряда устраивали в честь него скачки? Где девушки с косами до пят, которые в кругу скачущих коней плыли на носках, раскинув руки, словно крылья? Где ретивые скакуны, что в нетерпении косили глазами и рыли копытами землю, позвякивая удилами? Один облезлый верблюд пасся поодаль. Собравшиеся, усталые, изнуренные, переговаривались о чем угодно, только не о святой Бытхе. Многие, увидев Тагира, обступили его и расспрашивали о поездке в Стамбул.
Но вот Соулах в белоснежном одеянии как привидение появился на макушке холма. В правой руке он держал лозинку, на которую были, как на шампур, насажены вареное сердце и печень козла. От них исходил пар. Старики у подножия холма, скинув шапки, преклонили колени. Я последовал их примеру. К моему удивлению, и Тагир склонил колени. «А хотел собственную проповедь произнести», — подумал я.
Большинство присутствующих как стояли, так и продолжали стоять. Кое-кто даже курил.
— О всемогущий бог! — начал Соулах. Воцарилась тишина. И жрец зыбким, немощным голосом напевно продолжал: — О святая, ястребиноликая Бытха, покровительница и заступница наша! Благослови нас! Отпусти грехи заблудшим и наставь их на путь праведный. Не осуди нас за скромность жертвоприношения! Коленопреклоненные, мы обращаем к тебе надежды наши. Услышь нас, всемилостивая…
И едва я успел подумать, что предки, наверно, не зря считали Бытху всемогущей, что она защищала их и помогала им, как в заднем ряду раздался пронзительный свист. Все оглянулись. Свистел, заложив четыре пальца в рот, человек в выцветшей одежде аскера. На него зашикали, но он не смутился:
— Весь век молимся, а какой прок от этого! И дед молился, и отец перед ней на коленях стоял, как паралитик, — он кивнул на Бытху, — а толку что? Три года я во славу султана вшей кормил на Балканах и орошал землю кровью. Вернулся — ни отца, ни матери, ни кола ни двора. Скажи, почтенный старец, почему пресвятая Бытха оказалась такой слепой, такой глухой, такой бессильной, что не помогла безвинному? — И, сплюнув, махнул рукой. — Все это ложь, и больше ничего!
— Ты что, обезумел? — оскорбленный богохульством бывшего вояки, в сердцах крикнул Сит.
— В мечети слова не скажешь, и здесь держи язык за зубами! Хватит с нас! — огрызнулся дружок солдата.
— Замолчите, святотатцы! — крикнул старик Даут.
Но солдат и его приятель не обратили на его крик никакого внимания.
— Бытха давно почила, и ты, жрец, напрасно держишь на палке перед ней сердце и печень козла! — бросил первый.
А второй насмешливо поддержал его:
— Или ты без твоей Бытхи сам не знаешь вкуса сердца и печени?
Начался шум и перепалка между стариками и молодыми.
— Вы что, сговорились сорвать молитвенный обряд? — потрясая посохом в воздухе, стоя лицом к молодежи, взвыл Татластан.
Тагир стал подниматься на вершину холма, должно быть решившись сказать людям свое слово. И в это время жрец Соулах, прервав молитву, выронил лозину, на которую были нанизаны сердце и печень козла. И как простыня, сорванная с веревки ветром, весь в белом, он вскинул руки и упал перед Бытхой.
Старца подхватили на руки и отнесли домой. В ту же ночь, не приходя в себя, он скончался.