Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Драгоценный день, словно опал в ожерелье из равных ему опалов-дней чудесного весеннего месяца. Шел пять тысяч двести шестьдесят шестой год новых христиан. Шестнадцатое апреля тысяча пятьсот шестого — для христиан убежденных.
Из мрака раннего утра среды, что застало нас здесь, в подвале, яркий закат пятницы видится мне предвестником, первыми нотами охватившей квартал фуги безумия.
За рваными нотами мелодии, почти стертое из памяти, скрывается лицо того, кого я ищу.
Этот
Зато была чума, при одной мысли о которой ужас охватывал душу. Поветрие длилось со второй недели хешвана — вот уже семь месяцев.
Врачи-недоучки при дворе короля Мануэля решили, что крупный рогатый скот замечательно впитывает из воздуха субстанции, вызывающие болезнь, и потому две сотни перепуганных и ошарашенных коров свободно бродили по улицам города. Сам Мануэль, как и большинство аристократов, не разделил с горожанами их жалкой участи и отбыл из города. А за три недели до этого, в Абрантесе, король издал указ о строительстве двух новых кладбищ за пределами городских стен для еженедельно умирающих жителей.
Разумеется, души умерших уже не могли оценить столь благородного жеста. И вряд ли кто-то торопился проститься с жизнью, чтобы воспользоваться королевской щедростью, на деле бывшей лишь очередным доказательством его бесплодной практичности и трусости. Стало ли это поворотным моментом?
Жизнь с каждым днем все больше походила на болезненный бред. За последние три дня я увидел осла, которому его хозяин вырезал кинжалом глаза. Он лежал на земле, из глазниц хлестала кровь. А еще — девочка лет пяти сбросилась с диким воплем с крыши четырехэтажного домика.
Бедняки, чтобы хоть как-то унять терзающий их голод, ели размоченные льняные нитки.
Мне едва исполнилось двадцать. И я искренне и безоговорочно верил в то, что со мной не случится ничего плохого, ведь этот город был благословен совершенным смыслом Торы.
Для меня все вокруг представало в пугающей, вечной красоте и всепоглощающем ужасе. И даже зрелище грязных ног недавно скончавшихся, торчащих из-под мешковины, и сладковатый запах разлагающейся плоти, исходящий от чумных повозок, внушали скорее благоговейный трепет. Мысли мои обращались к смертности человека и его ничтожности пред Божьим промыслом.
Дядя Авраам единственный из всех совершенно не обращал внимания на тощих проповедников, что шатались по улицам, крича, что Господь оставил Португалию, и через пять недель грядет конец света (который, правда, по их словам, можно было и отложить, стоит лишь пожертвовать им горсть медных монет). Раздраженно хмурясь, говорил он мне:
— Уж не думаешь ли ты, что Господь не подал бы мне знака, реши Он закрыть врата Своего Царства перед людьми?
Отец Карлос, священник и друг нашей семьи, не числился еще среди тех несчастных, кого погребло под собой безумие, охватившее город. Но это, казалось, был лишь вопрос времени.
— Засуха и чума… они есть порождения дьявола! — прошептал он мне в самое ухо, когда мы стояли под сводом арки церкви Святого Петра.
Я привел к нему младшего брата
Собралась толпа зевак, запрудив обе стороны улицы и создав две неровных полосы на фоне пыльных белых фасадов домов до самого собора. Крики «Воды!» и «Пощады!» разносились подобно церковным песнопениям. Все разнообразие населения нашего города можно было отыскать здесь: конюхи и пахари, шлюхи и монашки, нищие и рабы, и даже голубоглазые моряки с севера.
Свора бездомных собак с лаем пронеслась мимо отца Карлоса, Иуды и меня на запад, став странным продолжением этого парада. Священник прикрыл глаза, нервно бормоча молитвы. Я глубоко вдыхал острый запах опасности, разлившейся в воздухе. «Сегодня вечером, — подумалось мне, — среди волн непредсказуемого потока безумия мы спустим на воду запретное судно Пасхи». Верно, наш праздник должен был начаться ровно неделю назад. Но большинство тайных евреев, и в том числе моя семья, отложили Пасху в надежде на то, что им удастся выбраться из затхлых вод христианства, бушующих вокруг.
Грязный, патлатый дровосек, что стоял рядом с нами, неожиданно что есть мочи закричал:
— Господь пошлет нам дождь, когда прольется кровь! Пусть улицы Лиссабона текут реками крови!
Иуда прижался к моим ногам, и я обхватил его за плечи. Отец Карлос прикрыл руками голову, словно защищаясь. Это был тучный мужчина, коренастый, с обрюзгшим бледным лицом, покрытым сеткой лиловатых сосудов из-за постоянного пьянства. Кто-то в толпе принял его слова всерьез, но сам он был безопасен. Он обратил ко мне унылый взгляд и сказал:
— Людям ничто так не ласкает слух, как богохульство, сынок.
Неожиданно вся безысходность нашего положения обрушилась на меня. Я обернулся на запах индийского перца, и кровь брызнула мне на штаны и на лицо Иуды. Захлебывающийся криком посвященный содрал со своего плеча кусок кожи и сыпал в рану специи, чтобы заслужить любовь Господа. В испуганных глазах моего братишки мне почудилось выражение страстного желания маленького еврея уйти за Красное море. Мимолетное предчувствие, странное в своей очевидности, потрясло меня: «Мы, евреи Лиссабона, слишком долго ждали момента, чтобы повторить Исход, и фараон раскрыл наши замыслы».
Когда я пришел в себя, Карлос, спрятавший лицо под капюшоном, проговорил громким шепотом:
— Стоны этого посвященного… в них слышен плач отродий Сатаны!
Иуда смотрел на меня снизу вверх, затаив дыхание, на глаза навернулись слезы. Я взял его на руки, вытер личико, взъерошил тугие колечки угольно-черных волос. Он обвил мою шею руками.
— Спасибо и на этом, — сказал я Карлосу. — Оказавшись между вами и этими безумцами, думаю, на сегодня мы получили в достатке религиозных наставлений.