Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Я накинул капюшон шерстяного плаща Иуде на голову и принялся утешать его, поскольку тот хныкал и хлюпал носом. Когда последний кающийся грешник проплелся мимо нашей бывшей синагоги, Карлос проводил нас через площадь. На углу стоял наш дом, одноэтажный, с белеными стенами, по периметру украшенный темно-голубой полосой. Цветовое сходство заставило меня скользнуть взглядом по прозрачной бирюзе закатного неба, затем вниз по скату крыши, горизонту с желтовато-коричневым узором черепицы, пронзенному почти посередине печной трубой, белой, с черными пятнами сажи, изрезанной отдушинами. Над ней возносился оловянный
— На сегодня урок отменяется, — заявил Карлос, пока я открывал калитку в железном заборе, окружавшем и наш дом, и дом моего любимого друга Фарида и его отца. — У меня есть одно неприятное дело к твоему дяде, которое я давно уже откладываю…
Мы вступили в таинственный мир нашего внутреннего дворика. Он был окружен белыми стенами и вымощен серым камнем. В самом его сердце росло старое лимонное дерево в окружении зарослей олеандра. Фарид стоял на крыльце своего дома в длинной исподней рубахе, босой, пытаясь пятерней расчесать черные завитки ниспадающих на плечи волос.
На мой взгляд, природа наделила его всеми качествами воина-поэта Аравийской пустыни: стройный и мускулистый, с пронзительно-зелеными ястребиными очами, нежной оливковой кожей и подвижным умом. Легкая щетина, покрывающая его щеки, придавала ему вид сонный, но обольстительный, и мужчины и женщины в равной степени часто увлекались его темной красотой.
Он помахал мне сильными, натренированными ткачеством ковров руками, желая доброго утра. Он был глух и нем от рождения, однако, это никогда не мешало нашему взаимопониманию. Еще будучи детьми, мы придумали секретный язык жестов, ведь мы родились с разницей в каких-то два дня и выросли вместе.
Ответив на приветствие друга, я проводил отца Карлоса на кухню, узкое крыльцо которой было выложено по краю зелеными и коричневыми мозаичными звездочками. Без тени сомнения в голосе он сказал:
— Давно пора покончить с этим.
Есть ли у дома тело, душа? Наш дом накренился и осел за столетия дождей и солнца, но, тем не менее, его обитатели чувствовали себя в нем в безопасности.
Как иллюстраторы рукописей, мы с дядей Авраамом пытались придать дому подобие библейского жилища. Стены мы покрывали молочными белилами, а низкие, провисшие потолки из древесины каштана, жалобно скрипевшие в дождливые дни ава и тишрея, — густо-коричневой краской, сваренной из уксуса, серебряной стружки, меда и квасцов. Песочного цвета напольную плитку, царапавшую ступни, мы выкрасили в приглушенно-алый цвет, полученный посредством смешивания ртути и серы.
Треснувший фундамент понижался к спальне мамы с восточной стороны дома, и пол там был ниже, чем в коридоре, но зато заказчикам ее шитья было гораздо удобнее попадать на улицу Храма. На восток выходила и уютная, светлая комната моих дяди и тети. Между ними была кухня с огромным дубовым столом, вокруг которого прошла вся наша жизнь, и спальня, где жил я с Иудой и младшей сестренкой Синфой. Фруктовая лавочка, пристроенная, судя по каменной кладке, лет двести назад, лепилась к нашей комнате, выходя на улицу Храма.
Когда мы с Карлосом вошли в дом, он поморщился от ударившего в нос
— Благословен будь тот, кто освещает каждое утро небо над Лиссабоном!
Синфа улыбнулась мне. Она была настоящей разбойницей, эта девчонка, обладавшая таинственной грацией. Ее высокий голосок, казалось, вечно протискивался сквозь зажимающую ей рот ладонь. Ей было почти двенадцать, и в ее внешности начинало проступать очарование взрослой женщины — чувственные губы, высокие скулы, благородная осанка. Место девчонки, которая часами могла гоняться за кроликами или вылавливать в пруду головастиков, занимала любящая поморочить голову скромница с карими глазами, прячущимися за тонкими стеклами очков.
Мы с Синфой поцеловались, а мама наградила меня тяжелым мрачным взглядом. Маленькая, пухлая женщина с близорукими глазами и узкими плечами, она была одета, как обычно, в просторное оливкового цвета платье, подвязанное черным фартуком, скрывавшее очертания ее фигуры.
Каштановые волосы, лишь слегка тронутые сединой, были собраны пучком на затылке и украшены серым кружевным током. Пучок держала черная бархатная лента из Иерусалима, которую много лет назад ей подарил старший брат, мой дядя Авраам. Эта строгая деталь словно стирала краску с маминого лица, которое за прошедшие годы обрело выражение глубокого неприятия любых проявлений счастья. Она была намерена до конца дней своих скорбеть о давно умерших муже и первенце — моем старшем брате Мордехае. Все, кто знал ее веселой и заботливой молодой матерью, вспоминали, видя утраченную красоту, о том, что жизнь приберегает самые острые стрелы для женщин, переживших своих детей.
— Вы не видели дядю? — спросил я.
Синфа пожала плечами. Мама облизала потрескавшиеся губы и, словно недовольная моим вторжением, помотала головой.
Отец Карлос и Иуда ждали меня на кухне.
— Его нигде не видно, — заявил священник.
Мы уселись за стол и стали ждать. Неожиданно в дверях, выходящих во внутренний дворик, возникла тетя Эсфирь, одетая в черную кофту с высоким воротником, на фоне которой ее смуглая кожа казалась почти светлой. Ее яркие, подведенные темной краской миндалевидные глаза расширились от ужаса.
— Что это за пятна?! — вскрикнула она, указывая на мои штаны. — Иуда плакал?!
Она поджала губы, строго глядя на меня, и принялась поправлять выбившиеся из-под малинового платка окрашенные хной волосы. Высокая и стройная, с лицом, изборожденным морщинами, но все еще сохранившим отблеск былой красоты, она могла заполнить всю комнату одним пронзительным взглядом.
— Просто кровь, — начал оправдываться я. — Кающиеся грешники…
Она вскинула руку и втянула щеки, став похожей на мавританскую танцовщицу.