Последний Лель
Шрифт:
Под солнцем не было, мнилось Феофану, зла большего, чем сделанное чистым сердцем, — в укор Сущему, бессильному в самомучительстве, злому, не знающему покаяния и мук…
Змеи черные, огненные змеи стискивающими обвивали сердце Феофана кольцами, будто раскаленной сталью. И сосали текущую живую кровь его. И возненавидел бы Феофан, проклял бы того, кто оторвал бы этих змей от сердца. А не мучили дух Сущего змеи за то, что погубил Он — язвами, мором,
Но, открытое тяготой, светило Феофану и тленному людскому роду солнце Града небывалым светом.
В обросшей поганками колдыбане, изрезанный кореньями и поломанный, лежал Феофан, костлявые руки раскинув, торчащие как прутья руки. В глазах его неведомые плясали демоны. Открывались бездны, и в сердце, точно вихри, сны обрывались, хороводы, небо, земля, солнце Града… А орава мертвецов мутила и грохотала…
Но вызывающе, с огненной ненавистью поднял голову Феофан. И демоны его всесокрушающими ринулись на ораву мертвецов синими молниями, губя и разя…
Вдруг, из-за крушинового куста, в белом кисейном покрывале, пустыми ища Феофана недвижными, несущими неведомые страшные кары глазами, пошатываясь, вышла мать.
Седая проломленная голова, запекшаяся черная кровь, шматьями повисшая на посинелых губах… И кара — кара в мутных пустых глазах…
Обуглило, словно головешку, Феофана, скорчило. Темная истошная волна захлестнула сердце, растопила. В бездонном провале как будто увидел Феофан зеленую звезду. Но так и не понял, звезда ли это или его догоревшее сердце?..
IV
В поле и в доме — везде обхаживал мужиков, вертя втянутой в плечи головой и узкими виляя раскосыми глазами, рыжий монах. Заходила ли речь о земле, о вере ли подымался спор — тут как тут Вячеслав. Мелким рассыпаясь бесом, юлил и заливался соловьем:
— Я, понимаешь, давно говорю… Земля — мужикам!.. Ать?.. Дух живет где хочет… Какое у духа начало?.. Конец?..
Видя же, что мужики косят все-таки на него медленные свои недоверчивые глаза, вспыхивал, кружился волчком и визжал:
— Я — за вас же… а вы не можете этого сообразить?.. На барина, на Гедеонова-то, скоро пойдем?.. Ать?..
Мужики отворачивались от него, бросая глухо:
— Бесстыжие твои глаза…
А он вилял узким зраком гадюки:
— Я ничего, я так…
В закуравленной, тесной, гадливой сборне распинался теперь чернец за пламенников и злыдоту:
— Дух живет где хочет… Светодавцы энти да пламенники… аль злыдота… они, хоть и безумцы… а дух, понимаешь, сокатает в них… аки…
— Замолчи, бесстыжая твоя харя… — ворчали мужики, ярясь.
—
— Брешешь. А и безумцы — так ведь это и есть наитие, оно самое.
За окнами гудели ветлы. У мазанок, хижек и дворов дикие раздавались крики, свисты, реготь…
— Злыдота… — припадали мужики к окнам, вглядываясь в ночную темноту. — Гуляют… Встречай гостей!
С плясками и песнями, веселя себя и паля, вихрем носилась злыдота. В закоптелые врывалась хаты мужиков. Тяготой длилась.
В Знаменском селе беспокойные, огненно-любящие, верующие, проклинающие, палимые, все, кто пытал себя, гремел громом будящим, тревогу в сердца и смуту в умы вселял — пользовались особыми льготами, словно вольные казаки. Селяки черкесов и стражников подмазывали вечно хабарой, так что злыдоту не трогали. А может быть, помещики вовсе боялись выселять лютую злыдню из своих вотчин, чтобы не раздуть пожара?
Топот, шум, визг, крики ворвались в сени. Корявые, заскорузлые руки шарили уже по стенам, гремели оторванной щеколдой.
А на улице бабий шел вой:
— Конец свету!.. Маета одолела мир крещеный…
Сорванная, упала с петель дверь. В сборню собрались злыдотники вихрем. Впереди — Неонила, тревожная, огненная, ярая, кричала, — да только скрежет, визги — забивали ее голос:
— Ох, дяденьки… Ох, любенькие… Да не майте ж чего зря про злыдоту окаянную!.. А примите тяготу!.. Ой, веселитесь!..
— Вы — наши! — целовались селяки с злыдотниками.
Козьма-скопец, наткнувшись на Вячеслава, выпятил перед ним пузо, впер руки в бока. Шатаясь на кривых ногах, навел сонный свой рыбий глаз на извивающегося чернеца:
— Еге… скыть, следопыт?.. Ен самый… Што чмыхаешь?.. Што шукаешь?..
— Ду-х живет, где хощеть… — скорчился чернец, тонким дергая заостренным веснушчатым носом и пряча сучьи глаза за белесыми ресницами. — Я ничего… я, понимаешь, так… Я нащет Бога…
Медленно и тяжело, качая пузом и сгибая в крючок заскорузлый палец, шамкал Козьма-скопец:
— Бох уредён тым шту прашшаеть усех… Чуть, скыть, ззмея ззасасеть — ты сычас к Ему… Прости, дескать!.. Ну и прошшаеть… А ето негоже…
Как шмели, гудели селяки. Чернец, нахлобучив на глаза скуфью, стрельнул щелками невидных своих глаз в Козьму. Прогугнел ехидно:
— Жулики выдумали Бога… Ать?.. Пламенники разные там…
— А не слыхал ты, дед, — вдруг подкатившись к Козьме, заюлил он гадюкой. — Красава будто у пламенников-то энтих проявилась… Красоты будто неописанной… Людой ее звать…
— А табе што-ть, оглоед чертов?.. — гаркнул на него Козьма. — Ззасть!..
— Я ничего…