Последний Лель

Есенин Сергей Александрович

— Кончено!.. Недостоен бо есть… и смер-ти! У-у-г… Жизнь отдал… гаду… Думал, богу служил… А вышло — смерду!.. У-у!.. Подметке!.. Смерть моя!..

Подполз к Марии ничком.

Охватил ее ноги:

— Конец мой!.. О-о-ох!.. Любил я тебя… Марьяна, до сме-рти!.. Дух живет… где хочет… Выше всех считал я… себя-то… Думал, сын Тьмяного!.. Сын бога! Ха-а!.. Гнус и!.. Недостоин бо есмь… и взглянуть… Великий род твой, Марьяна! Воистину божественный род! А я… Ко-не-ц!.. Все-о рухнуло!..

По углам

при мертвом желтом свете свечи кружились уже в зловещей пляске смерти, дико водя круглыми совиными зрачками, сатанаилы…

Хрипло Вячеслав выл, распростертый в прах. Оглушенные воем, пятились немо в порог, приседали на корячки обормоты…

Бледный какой-то, с синими кругами у глаз послушник, смеркнув под красным кутом на жутком свете свечи жженым кудрявым золотом, ахнул тонко и нудно:

— А-а!.. Веревку-то и забыли… Постой…

Пошарив в карманах, достал крепкий шнур, сложил его в петлю. Вскочил на стол, прицепил наспех к крюку. И, просунув кудрявую жженую голову в петлю, вывернул дико круглые, вылупленные, налитые кровью белки:

— Эй, толкайте стол… и квиты!.. Порадуем Тьмяного!..

Вячеслав, расползшись как-то, обхватив красными волосатыми руками голомшивую голову, глядел узкими загноившимися прорезами на мертвый язык свечи и выл протяжным, безнадежным, диким воем.

— Сколько… душ спасено?.. — угрюмо гукнул из угла какой-то пузач.

— Не виляй… — ощерились на него смертные плясуны. — Должать должал Тьмяному… А теперь вилять хвостом?.. Зачинай хвалу!

Вдруг кто-то потушил свечу. В нудной тошной свалке полегли сатанаилы и захрипели хвалу черному царю, зловеще и глухо… Дух захватывало, и заходились сердца от жути смертной, от немого хрипа…

И вот все смолкло. В густой тьме полезли монахи по лавкам, по стенам, шаря около гвоздей и крючков, с разорванными рубахами.

— А-а-х! Что ж это! — всплеснула в темноте руками Мария. — Братцы мои!

— Ко-не-ц!.. — прохрипел Вячеслав тупо и дико.

— А Град?.. — запылала Мария. — Как же так?.. А Христос?.. Чуете — псалмы поют?.. Слышите звоны?.. Видите свет невидимый?.. Это солнце Града взошло! Идите же за мною в Град!.. — кликала она, вся — трепет, вся — огонь. — Браточки мои! Поцелуемся!

— А на костре нас там… не сожгут? — загудела толпа в темноте. — В Граде-то?..

— Недостойны бо есмь!.. — хрипел и маялся Вячеслав. — Аль пойти?.. Ать?.. Дух живет…

И вдруг заликовал, горя:

— Марьяна!.. Све-т!.. Све-т!.. Гляди, в окнах свет!..

В сплошном сумраке, чуть прорезываемом сквозь щели заколоченных окон зелено-алым светом луны и зорь, к пахучим, мягким Марииным кудрям в сладком священном трепете припали монахи, ликующе крича:

— Веди, заступница!..

В саду за сенями росли глухие гулы и трески.

В тревоге

открыли монахи запертую наглухо дверь сруба. И застыли.

Отовсюду на низкие черетняные сети ползло свирепое, жуткое, буйно-смятенное пламя, облившее сараи, плетни и стены сруба запекшейся кровью…

Монахи, на чьи искаженные смертным ужасом лица кровавый лег отблеск гудящего огня, отшатнулись от двери и сбились кучей в углу сруба.

А пламя, охватив сени и сруб, перебиралось на тесовую дверь ревущим, бушующим ураганом, заплескивало багровыми косицами притолки.

В хату забил дым, застилая груди чадом и жаром. Сбросив с себя одежды, выпрямилась Мария неподвижная, строгая и грозная, глядя в глаза огня, охватываемая алыми его поясами.

— А-а! — раскрыла она черные, без дна, глаза. — Бери… Огонь! Бери!..

Упала ниц, так, что обожженные вороненые волосы ее разбежались по груди и плечам пышными волнами. А в бело-розовое крепкое, гладкое, словно выточенное из слоновой кости, тело кроваво-красный впился свет огня, захлестнувшего стены.

— Брата люблю! Бога! — билась Мария. — Как же мне разлюбить?.. Радость пришла! Солнце!..

Полуобернувшись, обжигаемая огнем, подняла безмерно раскрытые, бездонные глаза на окаменелых, строго молчаливых сатанаилов и обормотов, черных от жуткой смерти. Кликнула клич:

— А-х! За мною!.. Слышите звоны?.. Чуете песни?.. Радость пришла!.. Солнце обрел мир! А-х!.. Целуйте!..

Гудели и ломались под напором огня сени. Дикий вихрь остервенело рвал с крыши пылающие черетнины, бросал в залитые огнем окна.

Наддавшая буря обрушила стропила, латы и втулы. По разломанным простенкам, по вздыбленным и обугленным дрекольям кроваво-красная ползла гора, ревя, как тысячеголовое чудовище, забивая смертными валами окна.

В огне метнулась опаленная Мария под кут, полосуемая ножами пламени. Подняла глаза и сердце:

— Радость!.. Здра-вствуй!.. Солнце!..

За нею, упав на колени, подняли сердца и длани сатанаилы. Вячеслав, трясясь, задыхающийся, распростертый в прахе, забился в предсмертном бреду. И из груди его мутная вырвалась, безнадежная мольба, о чем — чернец не знал и сам…

— Не от-ры-ни!..

— Родные мои!.. Браточки!.. А… А… — задыхалась в дыму Мария.

Гудящий огненный ураган захлестнул все, круша и беснуясь. В дверь, в окна, цепляясь за втулки, били валы адова огня. Трещала и ломалась крыша.

В горячке Вячеслав, заползши под печку, хрипел одну только мольбу смерти:

— Не отвергни… Марь-я… на…

Смутно, словно сквозь сон догадалась Мария, придушенная огнем и дымом… И всем трепетным, обожженным телом, рванувшись туда, откуда шел Вячеславов хрип, распласталась, светлая и багряная, как бесплотный дух…