Последний полет «Ангела»
Шрифт:
А вот снимок сделан у Бранденбургских ворот: группа советских генералов и офицеров сфотографировалась для памяти. Алексей сразу узнал среди них того, кто давным-давно был молоденьким красноармейцем — хотя и стал он массивнее, шире в плечах, годы явно взяли свое. Все сфотографировавшиеся были в парадной форме, при наградах и знаках отличия.
— Кто он?
— Генерал Синеокий Валентин Степанович. Мой дед.
— Здесь он жил в свои последние годы?
— Да, — кивнула Гера. — А всю свою большущую библиотеку и реликвии военных лет завещал местной школе. Моя мамаша, правда, попыталась не выполнить
— Какими? — удивился Алексей.
— Это длинная история, — уклонилась от ответа Гера, — на ходу ее не расскажешь. Пойдем лучше вниз, приготовим кофе.
Они сидели у камина, полешки высушило солнце, и огонь бегал по ним весело и жадно. Гера зажгла свечи, погасила люстру.
— Только не думай, что я создаю интимную обстановку, чтобы соблазнить тебя. Это были бы кошмар и катастрофа, товарищ сыщик, и в мои планы не входит.
По своему обыкновению, она подшучивала и над собой, и над ним.
— Что с тобой происходит? — спросил Алексей.
Гера снова была другой, не такой, как раньше, и, иной, чем совсем недавно.
— Какие женщины в Париже, черт возьми! — насмешливо ответила Гера словами поэта. — Учти, сыщик, женщины живут не только в Париже… И одна из них принимает сегодня важное решение, может быть, самое важное за всю свою недлинную жизнь.
— Так уж…
— Не сомневайся.
— Значит, я тебе понадобился как… зритель или свидетель поиска истины?
— Свидетель — какое-то инертное, вялое слово. Это тот, кто стоит и смотрит, как другие мучаются, страдают, может быть, даже умирают? Наблюдает, чтобы потом рассказать: произошло — это, — она посмотрела на часики, — в двадцать два тридцать, на уединенной даче, принадлежащей гражданке Синеокой…
— Не всегда так, — возразил Алексей. Он хотел было рассказать ей, как не хватает ему свидетелей в поисках Коршуна и Ангела смерти: наверное нет уже в живых никого, кто видел бы их тогда, когда они творили свои злодеяния. Майор Устиян говорил: ищите, лейтенант, как правило, у смерти всегда бывают «ассистенты». Алексей понял Никиту Владимировича — майор советовал еще раз порыться в старых «делах», покопаться в биографиях бывших полицейских и иных пособников гитлеровцев.
Но он не стал ничего этого говорить — не место для разговоров о служебных делах, да и не положено это. Майор Устиян не раз втолковывал: наша профессия предполагает сдержанность в словах и точность в действиях. Но с чего вдруг заговорила о свидетелях Гера? Алексей, пытаясь за шуткой скрыть внезапно охватившее его беспокойство, сказал:
— Слушай, Гера, я надеюсь, ты не собираешься умирать?
Кто их поймет, на что способны эти взбалмошные девчонки! То веселятся как угорелые, то впадают в стрессовые состояния. Гера опять явно чем-то встревожена, и веселье у нее с самого начала было искусственное, взвинченное, когда беззаботной улыбкой пытаются скрыть слезы.
— Волноваться нет причин, — девушка снова взяла себя в руки. — Давай поговорим о чем-нибудь другом.
— Хорошо, — согласился Алексей. И чтобы перевести разговор на иную тему, спросил: — Скажи мне, ты что, поссорилась с родителями?
—
— Прекрати! — возмутился Алексей.
Ну вот, опять она иная, Гера Синеокая, девушка из туристской поездки. Улыбка исчезла, вся в напряжении.
— Не беспокойся, сыщик, с анкетными данными у меня порядок полный. Моего деда ты видел на фотографиях — он всю жизнь прослужил в армии, прошел войну от первого до последнего дня. Мой отец… У него тоже прекрасные, ну просто замечательные анкетные данные. Он, — Гера запнулась и вдруг безжалостно, зло продолжила: — безвольное, слабое существо, несомненным достоинством которого является талант хирурга.
— Не надо так, — попытался остановить ее Алексей, — не следует так об отце, Герка! — повысил он голос.
— Следует! — тоже громче, чем обычно, воскликнула девушка. — Он умеет делать блестящие операции, его интересуют исключительно сложные случаи, но распознать житейские опухоли, возмутиться подлостью, восхититься мужеством он не умел и не умеет. Весь мир для него — большая операционная: сегодня вырезаешь что-то ты, завтра — у тебя… Я иногда думаю: может, то, что он видел столько болезней и смертей, превратило его в необычайно равнодушного человека? Или его неограниченная власть над полуживыми людьми в операционной, полная их зависимость от него, — может, все это стало для него искусственным миром, где он — сильный и решительный человек? А вне его он оказывается неприспособленным к реальной жизни, теряется и равнодушием прикрывает свою слабость? Одним словом, — вздохнула она, — в клинике — он бог, в жизни — скала равнодушия. Бывает так?
— Не знаю…
— Не хочешь отвечать, — зябко обхватила она плечи руками. — Что же, продолжу свою исповедь… Моя мать, деловая женщина нашего времени, ты ее никогда не видел, но почти наверняка соприкасался с ее деятельностью — она директор центрального универмага.
— Вот как! — Алексей и в самом деле был удивлен. — Кто же тогда ты?
— А я временно секретарь в весьма влиятельном учреждении, любимица своего начальника, именно любимица, а не любовница. Окончила среднюю школу, — бесстрастно продолжала она, — поехала в Москву поступать в университет, с треском провалилась — там ведь нет пациентов папы и клиентов мамы. Мама устроила меня в эту контору заработать производственный стаж, папа воткнул в туристскую группу — развеяться, распечалиться — так мама говорит, и, может быть, найти свое счастье. Она выговорила назидательным тоном: «Тебе, Герочка, надо общаться с перспективными молодыми людьми. У тебя есть для этого внешние данные».
Так, наверное, напутствовала ее мать перед поездкой.
— У меня есть внешние данные?
Алексей не мог понять, шутит она или спрашивает всерьез.
— По-моему, ты вполне, — не лукавя, ответил он.
— Вполне — это когда изъянчики все-таки имеются.
— Да нет, я не это имел в виду.
— Ладно, присмотришься еще, поймешь, что к чему, увидишь и личный кошмар и собственную катастрофу, — хмуро пообещала Гера.
Она походила по комнате, села в кресло напротив Алексея, подобрала под себя ноги, сжалась в комочек.