Последний полет «Ангела»
Шрифт:
— Старик был в первой десятке, сам пошел к яме. Ангел стал против него, метров за десять, поднял ствол автомата, заорал: «Молись, партизанский апостол! На колени!» Дед ничего не ответил, будто и не видел его вообще, поклонился всем своим в пояс, проговорил: «Прощайте, люди». Спокойно так сказал, и лицо у него было будто из камня.
Танцюра не скупился на подробности, он рассказывал все так, словно расстрел происходил совсем недавно. Алексей догадывался, почему Танцюра сыплет словами: в этой акции он «только» находился в оцеплении, не стрелял, потому и вины за собой не чувствовал — демонстрировал сейчас чистосердечное раскаяние. После приговора Танцюра в установленный срок обратился с ходатайством о помиловании и теперь ждал ответа.
— Что вы видели со своего пригорка? — спросил Алексей.
— Речку вдали… Поля и луга… Село горело, Адабаши. До него было километров с пять, не больше, а может, и меньше. Противотанковый ров прямо перед собою видел. И люди стояли на краю того рва.
Танцюра морщил лоб, вспоминая. Он уставился в одну точку, не мигал, изображал старание, хотя Алексей мог поклясться, что он и так все помнит: разве можно такое забыть?
— На каком расстоянии находился от вас этот ров?
— Метров за пятьдесят. Мне хорошо все было видно, даже лица тех, кого убивали.
Алексею хотелось спросить, просил ли кто-нибудь из расстреливаемых о пощаде, но он сдержал себя, не стоило проявлять свои чувства перед мерзавцем. Но Танцюра словно угадал невысказанный вопрос:
— Они умирали молча. Хоть бы один встал на колени или закричал, запричитал! Это больше всего и бесило Ангела. Под конец он совсем осатанел, даже пузырьки на губах выскочили.
После долгого молчания Алексей задал новый вопрос:
— На том пригорке, где вы стояли, росли какие-нибудь деревья, что-нибудь вообще там было?
— Дубок… Невысокий такой. Я еще обрадовался, что там выпало оцепление нести, надеялся в тенечке постоять. Но Демиденко выгнал меня на самое солнце.
— Что вы можете сказать о судьбе этого полицейского, Демиденко?
— А она вам должна быть лучше меня известной. Его взяли после войны вслед за мной, в сорок седьмом и, как я слышал, тоже определили на двадцать пять. Если не помер, то уже давно отбыл срок, где-нибудь тлеет, доживает дни.
— Вы смогли бы сейчас опознать место расстрела?
Танцюра в сомнении покачал своей кругленькой, как тыква, головкой.
— Среди других полицейских были ваши знакомые?
— Один был… Но его партизаны почти сразу повесили.
— Как выглядел Коршун?
Танцюра немного оживился:
— О! Это был еще тот ариец! Высокий, прямой, худощавый, глаза серые… Когда шел, смотрел прямо перед собой. Вышагивает и голову не повернет, мы для него — быдло. Кобура пистолета всегда расстегнута, на мундире крест.
Алексей спросил:
— Сколько вам заплатили после этой… акции? Только начистоту, Танцюра!
— Нам не марками заплатили, — поперхнувшись, ответил бывший полицай. — Нам разрешили в вещичках покопаться.
ПРИГОВОР ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ НЕ УДАЛОСЬ
— Значит, в вещичках им разрешили покопаться? — недобро переспросил майор Устиян, когда Алексей докладывал о «беседе» с Танцюрой. — Была, была у гитлеровцев такая форма оплаты труда палачей. — А марки — себе… Грабил рейх всех подряд, в том числе и пособников своих.
— Танцюра сейчас тихий и смирный, — сказал Алексей. — Даже как-то не верится, что он убивал, что это он — на снимке фашистского фотографа.
Алексей спросил то, о чем не раз думал в эти дни:
— А если бы ему снова автомат в руки? Как вы думаете, Никита Владимирович?
— Не знаю, — после затянувшейся паузы сказал майор. — Понимаете, Алексей, вы их видите только, так сказать, в одной ипостаси: постаревших, сломанных, отполировавших скамьи подсудимых. А мне доводилось встречаться с танцюрами и тогда, когда в их власти находились тысячи беспомощных и беззащитных людей, когда они «гуляли» с автоматами и могли убивать только за то, что им не понравился взгляд человека.
— Танцюра упомянул старшего полицейского Демиденко…
— Демиденко мы найдем, — уверенно сказал майор Устиян. — Не так уж это и сложно. А пока придет ответ на наш запрос, попробуйте разыскать участников боев в тех местах в сорок первом году.
— Зачем? — удивился Алексей.
— Фронтовики обычно очень хорошо помнят землю, на которой в бой шли. Надо установить место расстрела. Это очень важно, без этого невозможно даже предъявлять обвинение бывшим карателям, когда мы их отыщем.
Алексей отправился в областной Совет ветеранов. Пожилые люди, орденские планки которых внушали уважение, внимательно выслушали Алексея, принесли карту области, уточнили по ней, где находятся Адабаши, попросили заглянуть через несколько деньков. Однако когда Алексей снова пришел к ветеранам, ничем обнадежить они не смогли. Наши войска действительно вели здесь кровопролитные бои, но среди ветеранов области не было никого, кто бы в них участвовал. Один из ветеранов подал совет:
— Обратитесь в партийный архив. — И, заметив, что молодой лейтенант не понимает, зачем это надо делать, терпеливо, по-стариковски назидательно объяснил: — Видите ли, молодой человек, в начале войны я был секретарем райкома КП(б)У. Помню, пришли ко мне военные. Враг близко, говорят они мне, не сегодня завтра война докатится и сюда, к вам. Я это и сам понимал, уже шла эвакуация, стада угоняли на восток, в глубокой тайне готовили базы для партизанской войны, отбирали для нее стойких людей.
Ветеран примолк, то ли задумался, вспоминая свою молодость, то ли хотел убедиться, что молодой лейтенант слушает его внимательно и ему понятно, о чем идет речь.
— Дни это были страшные, доложу я вам. Все в них смешалось — мужество и трусость, вера в победу и паникерство, золотой цвет богатейшего урожая и горький дым близких пожаров. Представляете, я каждый день встречался с десятками людей и все думал: кто из вас уцелеет, выживет, мои дорогие, а кому суждено голову сложить за Отчизну?