Последний полицейский
Шрифт:
Лично я знаю текст «Акта» наизусть.
– Хорошо, хорошо, – говорит Франс, – выясню, кто водит этот грузовик. Дайте мне неделю.
– Рад бы, но не могу, Виктор. Позвоню завтра.
– Завтра? – Он преувеличенно шумно вздыхает. – Гад же вы!
Шутка в том, что травка – единственное исключение. Марихуану узаконили в тщетной пока попытке сбить спрос на более жесткие и общественно опасные наркотики. А Виктора я поймал всего с пятью граммами марихуаны, это количество вполне можно было бы оправдать хранением для личных нужд. Если бы он не попытался продать ее мне, когда я субботним вечером возвращался после ужина в «Сомерсет».
Я мог бы засадить его на шесть месяцев по статье шестой, и он это знает, поэтому испускает протяжный, шершавый вздох. Шесть месяцев – большой срок, когда это все, что вам осталось.
– Знаете, многие копы бросают службу, – намекает Франс. – Перебираются на Ямайку и тому подобное. Вы об этом не думали, Пэлас?
– Поговорим завтра.
Я вешаю трубку, прячу телефон в бардачок и завожу машину.
Никто не знает точно – даже те, кто прочел восьмисотстраничный закон от начала до конца, с выписками и комментариями, разбираясь в оговорках и примечаниях, – никто из нас на сто процентов не уверен, что подразумевает «Подготовка к столкновению». Макгалли любит повторять, что к концу сентября нам станут раздавать зонтики.
– Да?
– О… Извините, это… это «Белнап и Роуз»?
– Ага.
– У меня к вам запрос.
– Особо не надейтесь, тут не много осталось. Нас дважды грабили, а оптовые поставщики большей частью испарились. Хотите приехать, посмотреть, что осталось, – я почти всегда здесь.
– Нет, извините, я детектив Генри Пэлас из полиции Конкорда. У вас хранятся копии чеков за последние три месяца?
– Что?
– Если да, я хотел бы приехать и просмотреть их. Ищу покупателя черного фирменного ремня размера XXL.
– Это шутка?
– Нет, сэр.
– Я хотел спросить: вы шутите?
– Нет, сэр.
– Ну, дружок…
– Я расследую подозрительную смерть, и эти сведения могут быть полезны.
– Ннннну, дружок!
– Алло?
Домик Питера Зелла под номером 14 в проезде от Мэттью-стрит – новое дешевое строение с четырьмя маленькими помещениями: гостиная и кухня на первом этаже, ванная и спальня наверху. Я медлю на пороге, припоминая соответствующую главу «Криминальных расследований», рекомендующую работать не торопясь, разделить дом на квадранты и заниматься каждым по очереди. Воспоминание о Фарли и Леонарде притягивает за собой воспоминание о Наоми Эддс: «Вы как будто учебник цитируете». Я встряхиваю головой, провожу рукой по усам и вхожу.
– Итак, мистер Зелл, – говорю я пустому дому, – посмотрим.
Первая четверть не требует много труда. Тонкий бежевый ковер, старый кофейный столик с кругами от чашек. Маленький, но работающий телевизор с плоским экраном, провода, змеящиеся от DVD-плеера, ваза с хризантемами, оказавшимися при ближайшем рассмотрении суррогатом из ткани и проволоки.
Большая часть книжных полок отведена профессиональным интересам Питера Зелла: математика, высшая математика, соотношения и вероятности, толстая история бухгалтерского делопроизводства, переплетенные издания Бюро трудовой статистики и Национального института здоровья. Все личное составлено на одну полку, словно в карантин:
В шкафу девять коробок сухих завтраков, заботливо расставленных по алфавиту: «Альфа-битс», «Кэптан-кранч» и так далее. В ровном ряду между «Фростед Флейкс» и «Голден-гэмс», как выбитый зуб, зияет пропуск, и я на автомате мысленно его заполняю коробкой «Фрути пебллс». Просыпавшееся зернышко карамельно-розового цвета подтверждает мою гипотезу.
– Ты мне нравишься, Питер Зелл, – говорю я, бережно прикрывая шкаф. – Мне ты нравишься.
Еще в кухне, на пустом столике у мойки, находится стопка простой белой бумаги с надписью на верхнем листке: «Дорогая София».
Сердце у меня сбивается с ритма, и я перевожу дыхание. Затем поднимаю стопку, пролистываю ее, но больше ничего нет – только один листок со словами «Дорогая София». Почерк ровный, четкий, и чувствуется, что Питер Зелл начинал не обычную записку, а важный документ.
Я приказываю себе успокоиться, потому что, возможно, это ничего не значит. Однако мысли искрят. Не факт, что это неоконченная записка самоубийцы, но определенно нечто.
Я засовываю бумагу в карман блейзера и поднимаюсь по лестнице, гадая, кто эта София.
Спальня похожа на гостиную – такая же стерильная, строгая, с застеленной кроватью. Над кроватью висит картинка в рамке: кадр из первой версии «Планеты обезьян» с автографом. В шкафу три костюма, все тускло-коричневые, и два потертых коричневых ремня. В маленькой фанерной тумбочке, во втором снизу ящике, лежит коробка из-под обуви, плотно обмотанная изолентой и подписанная тем же аккуратным почерком: «12 375».
– Двенадцать тысяч триста семьдесят пять, – бормочу я и добавляю, – чего, интересно?
Я беру коробку под мышку и, выпрямившись, разглядываю единственную в комнате фотографию. Маленькая карточка в дешевой рамке – школьный снимок мальчика лет десяти или одиннадцати с тонкими пушистыми волосами и несмелой улыбкой. Вытащив ее из рамки и перевернув, нахожу на обороте аккуратную подпись: «Кайл, 10 февраля». Прошлого года. До…
Я по рации вызываю Триш Макконнелл.
– Эй, – спрашиваю, – вы родных потерпевшего нашли?
– Да, еще бы!
Оказывается, мать Зелла умерла и похоронена здесь же, в Конкорде, на Блоссум-хилл. Отец живет в пансионате «Приятный вид», страдает деменцией в начальной стадии. Печальное известие передали старшей сестре Питера, которая работает акушеркой в частной клинике рядом с городской больницей. Замужем, один ребенок, сын. Зовут сестру София.
На обратном пути я снова задерживаюсь на пороге дома. Под мышкой у меня обувная коробка, фото и стопка бумаги для заметок. Я мысленно оцениваю эту картину, сравнивая со старым воспоминанием: полисмен, скорбно остановившись в дверях дома моего детства на Роклан-роуд, сняв шляпу, кричит в предутреннюю темноту: «Есть кто-нибудь дома?»
Я стою на лестничной площадке, в джемпере с эмблемой «Ред сокс» – или в пижамной куртке? – и думаю, что сестра еще спит, во всяком случае, надеюсь на это. Я уже догадываюсь, с каким известием пришел полисмен.