Последний полицейский
Шрифт:
– О, – повторяю я и поворачиваюсь к тому, что осталось от Питера Зелла. На столе зияет пустотой грудная клетка. Я смотрю на него, на нее и думаю: как это грустно, ведь как бы он ни умер, от своей руки или нет, но он мертв. Тупая, банальная мысль, что вот был человек и нету, его уже не вернешь.
Когда я поднимаю взгляд, Фентон стоит рядом и говорит уже другим тоном:
– Смотрите, – она указывает на шею Зелла, – что вы здесь видите?
– Ничего, – растерянно признаюсь я. Кожа на горле отогнута, обнажив ткани и желтовато-белую кость под ними. – Ничего не
– Именно. Если бы кто-то, подкравшись сзади, захлестнул ему горло веревкой, или задушил бы голыми руками, или тем роскошным ремнем, на котором у вас пунктик, ему бы смяло шею. Были бы повреждения тканей, потеки крови от внутренних кровоизлияний…
– Понятно, – говорю я и киваю. Фентон снова отворачивается к тележке.
– Он умер от удушья, детектив. Сознательно наклонился вперед, затягивая лигатуру, перекрыл дыхательные пути и умер.
Она закрывает молнию мешка, в котором лежит мой страховщик, и задвигает тело в подписанную камеру холодильника. Я немо и тупо слежу за ее движениями, придумываю, что сказать. Не хочу ее отпускать.
– А вы, доктор Фентон?
– Простите? – Она оглядывается от двери.
– Почему вы не уехали, не занялись тем, о чем всегда мечтали?
Фентон склоняет голову к плечу и смотрит на меня так, словно не вполне поняла вопрос.
– Я всегда мечтала заниматься этим.
– Так… понятно.
Тяжелая серая дверь закрывается за ней. Я тру глаза кулаками, соображая: что дальше? Думая: что теперь?
Секунду стою наедине с тележкой Фентон и телами в холодильных камерах. Затем беру с тележки одну пробирку с кровью Зелла, прячу ее во внутренний карман блейзера и ухожу.
Я, кружа по недоделанным коридорам, отыскиваю выход из больницы, а там… Раз уж день выдался длинным и трудным, раз уж я раздражен, устал и растерян и ничего не собираюсь делать, кроме как соображать, что делать дальше, – у машины меня поджидает сестра.
Нико Пэлас в зимнем пальто и лыжной шапочке восседает нога на ногу на капоте моей «Импалы». Наверняка оставит глубокую вмятину, потому что знает, как мне это неприятно, а пепел с сигаретки «Америкэн спиритс» стряхивает прямо на ветровое стекло. Я тащусь к ней через заснеженную пустыню больничной стоянки, а Нико приветствует меня, подняв руку ладонью наружу, словно индейская скво и, покуривая, ждет.
– Ну чего ты, Генри! – начинает она, не дав мне и слова сказать. – Я тебе оставила семнадцать – вроде бы – сообщений.
– Как ты узнала, где я?
– Почему ты утром бросил трубку?
– Как ты узнала, где я?
Вот так мы и разговариваем. Я натягиваю рукав куртки на ладонь и сметаю пепел с машины в снег.
– Позвонила в участок, – объясняет Нико. – Макгалли сказал, где тебя искать.
– Напрасно, – сержусь я, – я на работе.
– Мне помощь нужна. Серьезно.
– А я серьезно работаю. Ты не могла бы слезть с машины?
Вместо этого она вытягивает ноги и откидывается на стекло, как на спинку шезлонга. Ее зимнее пальто – теплая армейская шинель нашего
Зря детектив Макгалли сказал ей, где меня искать.
– Я не собираюсь садиться тебе на шею, но я с ума схожу, а зачем человеку брат-полицейский, если от него никакой помощи?
– Действительно… – Я смотрю на часы. Снова пошел снег, легчайшие редкие снежинки.
– Дерек вчера не вернулся домой. Знаю, что ты скажешь: ну вот, они опять поругались и он сбежал. Но это не то, Генри, мы в этот раз не ругались! Даже не спорили. Мы готовили ужин. Потом он сказал, что выйдет, хочет пройтись. Я отвечаю: конечно, иди. Прибралась на кухне, выкурила косячок и легла.
Я морщусь. Кажется, сестре нравится, что она теперь может курить травку, и брат-полицейский не вправе ей выговаривать. Для Нико это как подслащенная пилюля. Затянувшись в последний раз, она бросает сигарету в снег. Я наклоняюсь, подбираю обмусоленный окурок и держу двумя пальцами.
– Не ты ли заботилась об окружающей среде?
– Теперь уже не слишком забочусь, – возражает она.
И снова садится прямо, поднимает толстый ворот шинели. Сестра была бы красивой, если б занялась собой: причесалась и время от времени высыпалась. Она похожа на фотокарточку нашей матери, если ее смять, а потом кое-как разгладить.
– Ну вот, уже полночь, а он не возвращается. Я позвонила – не отвечает.
– Пошел в бар, – предполагаю я.
– Я обзвонила бары.
– Все?
– Да, Генри.
Баров теперь много больше, чем раньше. Год назад был «Пинач», «Грин мартини» и, в общем, все. Теперь заведений полно, одни с лицензией, другие пиратские. Есть и просто квартирки, где хозяин поставил кассовый аппарат и айпод на столике, а пиво держит в ванне.
– Значит, зашел к приятелю.
– Я звонила. Всех обзвонила. Он пропал.
– Никуда он не пропал, – говорю я.
А чего не говорю, так это, что, если Дерек сбежит, сестрице следует только радоваться. Они поженились 8 января, в первое воскресенье после интервью Толкина. Кажется, то воскресенье побило рекорд по числу заключенных браков, и вряд ли этот рекорд будет перекрыт. Разве что 2 октября.
– Ты мне поможешь или нет?
– Я же сказал, не могу. У меня дело.
– Господи, Генри, – вздыхает она и, уже не разыгрывая безмятежности, соскакивает с капота, тычет мне пальцем в грудь: – Лично я бросила работу, как только узнала, в каком мы дерьме. Я это к тому, что зачем теперь тратить время на работу?
– Ты три дня в неделю подрабатывала на фермерском рынке. Я расследую убийства.
– Ох, извини. Ну прости меня. У меня муж пропал.
– Какой он тебе муж!
– Генри…
– Вернется он, Нико. Ты же сама понимаешь.
– Правда? А с чего ты так уверен? – Она топает ногой, сверкает глазами и, не дождавшись ответа, спрашивает: – Что у тебя за дело такое важное?
«Да чего уж там?» – думаю я и рассказываю ей про дело Зелла, объясняю, что я сейчас из морга и тяну за ниточку. Пытаюсь внушить, что веду серьезное расследование.